Стон (СИ)

Долгий полет превращался в краткий миг нескончаемого удовольствия, и приземлялись они в маленьком частном аэропорту абсолютно пьяными и абсолютно счастливыми…

На этот раз полет измотал Санти до крайности. Он маялся в небе, как в преисподней — томно, душно, тоскливо. Сад угрюмо молчал или крепко спал, откинувшись на спинку сидения. Сантино спать в воздухе не умел, даже если перед этим целые сутки пришлось провести на ногах. Это была его необъяснимая фобия: на минуту задремав в мерно гудящем брюхе, он проваливался в непроницаемую, гулкую бездну и, вздрагивая, тяжело дыша и покрываясь холодным потом, выныривал из неё, не в силах сжать округленные воплем губы и бессмысленно тараща глаза, налитые ужасом.

К концу полета его уже мутило от бутафорской крови, заливающей экран огромного монитора, тупых, совершенно одинаковых лиц, ломило виски от наушников, и горло саднило от обильно вливаемой водки.

Но всё заканчивается так или иначе. Закончился и их утомительно-мрачный полет.

На Фиджи надвигалась зима**, и Санти радовался этому факту: изнуряющей жары и молочно-теплого океана ему не хотелось. А вот расслабиться после ветреной лондонской весны на горячем, но не обжигающем песочке и в приятной прохладе прозрачно-синей воды он был не против. Да и Саду будет полезно вырваться из сырого, зачумленного смога. Любящий яркие краски и откровенные прикосновения жгучего итальянского солнца, Сантино ненавидел Англию и всё, что с ней связано. В этом они с Садерсом совпадали. До недавнего времени… Пока не появилась эта бледная красивая тварь, окончательно задурившая голову самолюбивому гордецу, превратившая его в истеричное, плаксивое существо.

Ничего. Отобьем. Вымочим в океанской волне, высушим на тёплом солнышке, и будет как новенький.

Но Санти ошибся.

По прошествии трех дней он уже не понимал, зачем они здесь.

Едва переступив порог роскошной, истомившейся в ожидании хозяина «хижины», Сад набросился на него, срывая одежду и больно хватая жесткими пальцами.

— Сад… Сад… Подожди… — бормотал ошеломленный, но бесконечно счастливый Санти: Садерс не брал его очень давно, и хотя щенячьи ласки малыша Эда были сладки и приятны, Санти не хватало этого безумного натиска, этой звериной страсти.

Он возбудился страшно и изнуряющее: ещё секунда, и кровь выйдет из берегов, разольётся огненным жаром в паху. Стекая безвольной массой на солнечный пол, он трясся в ознобе, сдирая с себя белье и постанывая от прикосновений к болезненно твердому члену.

«Он сейчас меня разорвет», — металась в голове испуганно-счастливая мысль, и, набрав как можно больше слюны, дрожа и елозая, Санти протиснул ладонь в промежность, смачивая вход и хоть как-то готовя себя к вторжению.

И закричал громко и торжествующе, когда Садерс грубо в него протолкнулся. Он отдавался ему неистово, резко подмахивая и высоко задирая ноги. Ладони сомкнулись на раздутой, багровой плоти, выдавливая сочную смазку и жестко гоняя кожу. Сука, сука, как хорошо! В голове клубился туман, густел и уплотнялся, постепенно заволакивая сознание. Кончал Санти уже на грани беспамятства, бормоча то ли молитву, то ли грязное непотребство.

Больше Садерс к нему не приблизился. Как будто этим безудержным трахом он избавил себя от всего: от способности мыслить, говорить, видеть, слышать и чувствовать.

«Уйди».

«Свари кофе».

«Уйди».

Вот и все, что услышал на острове Санти за три дня долгожданной, но с треском провалившейся изоляции.

При полном отсутствии людей такое немногословие напрягало изрядно.

На четвертый день он ушел подальше от дома, и, сидя на берегу океана, обхватив нагретые солнцем колени, долго пел тихим красивым голосом, радуясь возможности убедиться, что не онемел в этом безмолвном кошмаре.

Садерс почти не ел и не покидал дом даже на пять минут.

На все уговоры поплавать, полежать на песке, выпить вина и съесть хотя бы кусочек нежного куриного мяса, смотрел мрачно и неопределенно: понять, злится он или мучается, невозможно.

На шестой день Санти обнаружил его за столом палевой кухни, приканчивающим уже вторую бутылку Мерло. Молча нарезал сыр, накидав поверх маслянистых кусочков крупных, аппетитных оливок, и придвинул поближе, всем своим видом выражая отчаянную просьбу прекратить всё это и вспомнить наконец, кто он такой: великолепный, единственный в мире Садерс Ремитус, не знающий себе равных, не проигравший ни разу.

Ну же, Сад…

— Спасибо, я съем это, — спокойно поблагодарил Сад, брезгливо зажимая в истончившихся пальцах бледно-зелёный плод.

Он заблевал вином и этими чёртовыми оливками кухонный стол, за которым отключился потом бесчувственной, неподъёмной массой.

Санти тащил его волоком, проклиная и жалея, дергая за немытые пряди и целуя кисло воняющий рот.

— Да что же это…

В душной спальне, наполненной едва уловимым запахом спермы, он погрузил его на измятые простыни, и укутав тонким льняным покрывалом, проорал в странно, неузнаваемо красивое лицо:

— Какого хуя ты дрочишь тут, старый козел, когда у тебя есть я?!