Стон (СИ)

— Хорошо. — Майкрофт поднялся. — Может быть, приедешь сегодня ко мне? Поживи пару деньков, отдышись. Прошу тебя, Шерлок.

Заклинаю тебя…

— Да. Я подумаю и позвоню.

И всё выглядело так, будто Шерлоку Холмсу необходимо получить на это чье-то милостивое разрешение.

Майкрофт ушел от него с тяжелым сердцем, не зная, как дальше быть.

*

Итак, всё было напрасно. Его искрометная кровавая пьеса оказалась провальной. Стокгольмский синдром — полная чушь! Как бы сладко он ни кончал, как бы ни метался на шелковых простынях, ничего, кроме ненависти пойманного и посаженного в клетку зверя, Шерлок к нему не испытывал.

Любовь? Да-да, это очень смешно…

Когда слегка отпустило отчаяние, и вернулась способность думать, Садерс в подробностях вспомнил весь разговор. Память у него всегда была идеальной.

Как дрожал его голос! Он умолял, он готов был на всё, лишь бы тот неведомый парень, которого изумленный Эд описал, как «черт знает что», добавив при этом: «Я был уверен, что Шерлок его пошлет, а он вдруг та-а-к сильно завелся», остался нетронутым и живым. Садерс не сомневался — предложи он сейчас уехать из Лондона навсегда, уехать с ним, Садерсом, и начать новую жизнь вместе, Шерлок, не колеблясь, ответит согласием.

И это был полный провал.

Впервые Садерс не знал, что делать. Сейчас в нем страдал поверженный Рэм, которого любили все и всегда, которому стоило щелкнуть пальцами, и очередной избранник преданно льнул к его коже, млея и задыхаясь от счастья, который надеялся, что увидев его однажды, Шерлок не устоит.

Но Шерлок так и не разглядел в нем Рэма, хотя иногда, в минуты острейшей, изливающейся медовым потокам нежности, Садерс показывал ему истинное лицо. Но Шерлок видел лишь сумасшедшие от любви глаза своего тюремщика и ненавидел люто, даже тогда, когда кончал, охватывая его плечи тонкими, но удивительно сильными пальцами.

Слишком много в Шерлоке силы, слишком много. Даже сломленный, он сильнее Сада.

И уж тем более, сильнее нежного Рэма…

Очередной звонок заставил Садерса вздрогнуть.

— Что ещё? — раздраженно бросил он, прижимая телефон так крепко, что заболело ухо.

— Я очень хочу тебя видеть.

Сердце готово взорваться от переполнявшей его тоски. Как он напуган, как отчаянно борется за никчемную, глупую жизнь какого-то червяка, выползшего неизвестно откуда и сразившего его наповал. Чем? Мать твою, чем?!

— Нет. И знаешь, Шерлок, потасканная шлюха мне больше не интересна. На-до-е-ло.

Что ты скажешь на это, мой обожаемый мальчик?

О, кажется, ты потерял дар речи?

— Значит… значит теперь я свободен?

Блядь! Ты совсем нихрена не смыслишь?! Отупел от… От чего ты так отупел?!

— Свободен? Никогда. Слишком много цепей, Шерлок, слишком много…

*

Надо подняться. Размять сведенные болью мышцы, снять всё до последней нитки и смыть следы своего падения. Неожиданного. Позорного. Грязного.

Впервые тело было ему не подвластно. Что бы ни происходило с душой, как бы ни ныла, как бы ни металась она всё последнее время, тело подчинялось Джону беспрекословно: делало то, что необходимо, терпело неудобства, сырость, холод и зной, оставаясь крепким и наполненным силой.

Впервые с ним произошел настолько серьезный сбой: оно жалобно стонало, умоляя о неподвижности. Наконец-то Джон Хэмиш Ватсон получил свое первое в жизни ранение, и, видит бог, лучше бы из него вытекла и впиталась в землю вся кровь, чем хотя бы одна капля семени, что тонкой корочкой покрывало вновь возбужденный член.

Возбужденный, сука.

Гнилой, паскудный стояк.

Лондон встретил Джона радушно. Вывалял в грязи с головы до ног.

Остаться бы дома. Продолжать растягивать губы, приучая их к новой улыбке, вернуться в привычную, уютную серость, и попытаться найти особую красоту в этих пыльных, неброских оттенках. Уж лучше серость, чем-то багровое пламя, что несколько часов назад бушевало в его одурманенной голове.

Надо подняться.

«Он хотел ничуть не меньше, я же почувствовал это. Он так сильно меня хотел. Меня никто и никогда так не хотел. Боже, как же его трясло! Я думал, он сломает мне позвоночник — так он сжал меня перед тем, как… Нет! Забыть! Забыть немедленно и навсегда. Перед тем, как его губы… Нет! Нет! Нет!»

Джон почти скатился с кровати, потому что тело продолжало сопротивляться, потому что оно жаждало упиваться воспоминаниями — жгучими, томительными, сладкими.

Страшно было раздеться и увидеть себя — нового, чужого, помеченного мужской ладонью. Помеченного навсегда.

Ещё там, в баре, когда Он к нему повернулся с непонятным тогда и понятным теперь изумлением, мелькнула мысль: «Никогда не забуду это изумительное лицо».

А потом всё заволокло сумраком…

Голое тело не чувствовало озноба, хотя в номере было прохладно. Напротив, кожа пылала, и жаркий пот струился по ребрам и позвоночнику. Джон прикоснулся пальцами к шершавому от засохшего семени члену и застонал. Не от желания, нет. Хотя эрекция по-прежнему была в достаточной мере сильна, желания он не чувствовал. Он застонал от стыда.

И от невольной обиды.

Почему, господи?! Почему?!