Сторона Германтов

Тем временем я болтал с Блоком; я слышал, как переменился по отношению к нему его отец, и опасался, как бы он не позавидовал моему благополучию, поэтому я сказал ему, что его жизнь, должно быть, повеселей моей. С моей стороны это была простая любезность. Но очень самолюбивых людей такая любезность легко убеждает в том, как им повезло, или внушает им желание убедить в этом других. «Да, жизнь у меня и в самом деле прекрасная, — с блаженным видом подтвердил Блок. — У меня трое близких друзей, а больше мне и не надо, и прелестная подружка: я вполне счастлив. Немногим из смертных так щедро блаженство дарует отец наш Зевс». По-моему, он главным образом хотел похвастаться и чтобы я ему позавидовал. Кроме того, отчасти его оптимизм проистекал, пожалуй, из желания пооригинальничать. Он явно не желал отвечать на расспросы теми же банальностями, что другие люди: «Да так, ничего особенного»; например, когда я спросил: «Ну как, славно было?», имея в виду прием с танцами у него дома, на который я не смог прийти, он отозвался монотонным, равнодушным голосом, будто речь шла о другом человеке: «Да, очень славно, как нельзя лучше. Все было просто прелестно».

— Меня бесконечно интересует ваш рассказ, — сказал Легранден г-же де Вильпаризи, — я как раз на днях размышлял о том, что у вас с автором «Максим» много общего, вас роднит четкость и быстрота мысли, то, что я определил бы двумя противоречивыми формулами: ясная стремительность и запечатленная мимолетность. Сегодня вечером мне хотелось бы записывать все ваши слова — но я их запомню. Они, по выражению, помнится, Жубера[100], дружны с памятью. Вы никогда не читали Жубера? О, как бы вы ему понравились! Позволю себе прямо нынче же вечером послать вам его труды, буду гордиться тем, что познакомил вас с плодами его ума. Он не обладал вашей значительностью. Но в нем было то же изящество.

Я хотел было сразу пойти поздороваться с Легранденом, но он постоянно держался от меня как можно дальше, надеясь, вероятно, что я не услышу, какую изысканную лесть он по любому поводу расточает г-же де Вильпаризи.

Она пожала плечами, улыбнулась с таким видом, будто услыхала от него насмешку, и обернулась к историку:

— А это знаменитая Мари де Роан, герцогиня де Шеврез, в первом замужестве супруга господина де Люина[101].

— Дорогая, эта дама напомнила мне Иоланду[102]; она, кстати, навестила меня вчера; знала бы я, что вечером вы свободны, непременно бы за вами послала: ко мне неожиданно приехала мадам Ристори и читала в присутствии автора стихи королевы Кармен Сильва[103], как это было прекрасно!

«Что за вероломство, — подумала г-жа де Вильпаризи. — Наверняка об этом она и шепталась на днях с госпожой де Боленкур и госпожой де Шапоннэ»[104]. — Я была свободна, но я бы не приехала, — отозвалась она. — Я слушала мадам Ристори в ее лучшую пору, а теперь это лишь старая развалина. И потом, я терпеть не могу стихи Кармен Сильва. Как-то раз Ристори ко мне приезжала, ее привозила герцогиня д’Аоста[105], она тогда читала одну песнь из «Ада» Данте. Вот где она была несравненна!

Аликс бестрепетно перенесла удар. Она застыла как мрамор. Взгляд пронзительный и пустой, нос с благородной горбинкой. Но с одной щеки осыпались чешуйки пудры. По подбородку ветвились странные, едва заметные прожилки, зеленые и розовые. Быть может, еще зима — и она придет в упадок.

— Если вы любите живопись, сударь, взгляните на портрет госпожи де Монморанси, — сказала г-жа де Вильпаризи Леграндену, желая перебить очередную порцию комплиментов.

Герцогиня Германтская, воспользовавшись тем, что Легранден отошел, кивнула на него тетке с ироническим и вопросительным видом.

— Это господин Легранден, — вполголоса пояснила г-жа де Вильпаризи, — у него есть сестра, которую зовут госпожа де Камбремер, тебе это скажет, надо думать, больше, чем мне.

— А как же, я ее прекрасно знаю, — воскликнула герцогиня, тут же прикрыв рот рукой. — Вернее, я ее не знаю. Понятия не имею, что взбрело в голову Базену, но он бог знает где встретился с ее мужем и сказал, чтобы эта толстуха нанесла мне визит. Передать вам не могу, что это был за визит. Она рассказала мне, что ездила в Лондон, перечислила все картины из Британского музея. И прямо от вас я, вообразите себе, поеду к ней собственной персоной завозить визитную карту. Причем не думайте, что я дешево отделаюсь: под предлогом того, что умирает, она вечно сидит дома, приезжайте к ней хоть в семь вечера, хоть в девять утра, у нее для вас наготове торт с земляникой. Разумеется, она чудовище, — продолжала герцогиня в ответ на вопросительный взгляд тетки. — Невозможная женщина, она говорит «писака» и всякие такие словечки.

— А что такое «писака»? — спросила у племянницы г-жа де Вильпаризи.