Сторона Германтов

Вошел превосходный писатель Г.; он заглянул к г-же де Вильпаризи с визитом, почитая это нудной обязанностью. Герцогиня была счастлива с ним увидеться, однако не обратила на него внимания, но он, разумеется, сам к ней подошел, потому что из-за ее обаяния, такта, непринужденности почитал ее умной женщиной. Впрочем, он просто обязан был подойти к ней из вежливости, потому что благодаря его известности и обходительности герцогиня Германтская часто приглашала его к обеду, иногда даже без других гостей, только она и ее муж, а осенью в замок Германт, и запросто звала его иной раз на ужин вместе со всякими светлостями и высочествами, которым любопытно было на него взглянуть. Герцогиня вообще любила принимать представителей элиты, правда, исключительно мужчин, и ради нее они соглашались с этим условием, даже если были женаты, ведь их приглашали без жен не просто так, а потому что жены этих людей, всегда более или менее вульгарные, бросили бы тень на салон, где бывали только самые блестящие красавицы Парижа; а герцог, дабы избежать обид, объяснял этим вдовцам поневоле, что герцогиня не принимает женщин и не выносит женского общества, примерно так же он объяснял бы, что это предписание врача, или что она не переносит, когда в комнате пахнет, или что ей нельзя есть пересоленное, ездить на заднем сидении кареты или носить корсет. Правда, эти великие люди встречали у Германтов принцессу Пармскую, принцессу де Саган[106] (которую Франсуаза, постоянно слыша разговоры о ней, стала именовать Саганой, полагая, что по правилам грамматики это имя должно стоять в женском роде, коль скоро речь идет о даме) и многих других, но их присутствие оправдывалось тем, что это родственницы или подруги детства, от которых не отделаешься. Неизвестно, убеждало ли гостей объяснение герцога Германтского насчет странной болезни герцогини, состоявшей в том, что она не переносит женщин, но великие люди передавали его женам. А те, как правило, полагали, что ее болезнь — просто предлог, прикрывающий зависть: герцогиня желает одна царить среди придворных-обожателей, вот и все. Самые наивные, кроме того, думали, что у герцогини, пожалуй, особые пристрастия или скандальное прошлое, и женщины сами не хотят к ней ездить, а то, что она выдает за причуду, на самом деле вызвано необходимостью. Самые добрые, слыша, как мужья рассказывают чудеса об остроумии герцогини, верили, будто она настолько превосходит прочих женщин, что ей скучно в их обществе, ведь они ни о чем не умеют поговорить. И в самом деле, герцогине было скучно с женщинами, если их высокое происхождение не придавало им особый интерес. Но жены, которых не допускали, заблуждались, полагая, будто она хочет принимать одних мужчин для того, чтобы рассуждать с ними о литературе, науке, философии. Она об этом не говорила никогда, и уж тем более с выдающимися интеллектуалами. Подобно тому как дочери выдающихся военачальников посреди самых суетных забот традиционно хранят почтение ко всему, что относится к армии, так и она, внучка женщин, водивших знакомство с Тьером, Мериме и Ожье[107], полагала, что у себя в салоне ей следует прежде всего отвести место людям большого ума, но, с другой стороны, из-за того, как сердечно и в то же время снисходительно обращались с ними в замке Германт, она привыкла, что талантливые люди — свои, близкие, а значит, талант их никого в доме не ослепляет и говорить с ними об их произведениях не нужно, да им и самим это неинтересно. По складу ума она была похожа на Мериме, на Мельяка и Галеви, а потому ей претил словесный сентиментализм минувшей эпохи; в разговоре она отвергала любые громкие фразы, любое проявление возвышенных чувств и видела некую изысканность в том, чтобы в обществе поэта или музыканта рассуждать только о блюдах, которые подавали на стол, или о предстоящей игре в карты. Нового знакомого такая манера сбивала с толку, в этом было что-то чуть ли не таинственное. Герцогиня Германтская спрашивала, не захочет ли он навестить их, когда у них в гостях будет такой-то знаменитый поэт, и знакомый, сгорая от любопытства, являлся в назначенный час. Герцогиня беседовала с поэтом о погоде. Потом садились за стол. «Вам нравятся яйца, приготовленные таким образом?» — спрашивала она у поэта. Он отвечал утвердительно, и она, полностью с ним соглашаясь, поскольку все, что у нее было, казалось ей превосходным, даже ужасный сидр, который по ее распоряжению привозили из имения Германт, обращалась к дворецкому: «Положите этому господину еще яиц», а посторонний гость все ждал, волнуясь, когда же прозвучит то, что поэт и герцогиня наверняка имели в виду сказать друг другу — ведь недаром они встретились здесь, несмотря на тысячу трудностей, перед самым его отъездом. Но обед продолжался, одни блюда сменялись другими, иногда подбрасывая герцогине предлог для остроумной шутки или очаровательного анекдота. Однако поэт все ел, и ни герцог, ни герцогиня как будто не помнили, что он поэт. И скоро обед кончался, все прощались, причем так и ни слова не было сказано о поэзии, а ведь все ее любили, но никто о ней не заговаривал из той же сдержанности, о которой я уже получил первое представление благодаря Сванну. Эта сдержанность просто считалась хорошим тоном. Но для постороннего гостя, если он давал себе труд над этим поразмышлять, в ней было нечто ужасно унылое, и трапезы в кругу Германтов наводили на мысль о робких влюбленных, которые проводят час за часом в пустых разговорах, и вот уже пора расставаться, а великая тайна, в которой они были бы так счастливы признаться друг другу, так и не слетела у них с уст, не то из-за робости, не то из-за целомудрия, не то из-за неловкости. Добавим кстати, что если герцогине и было отчасти свойственно не затрагивать значительных тем и гости понапрасну ожидали минуты, когда в разговоре эти темы возникнут сами собой, то это у нее не было общим правилом. Ее юность прошла в несколько иной среде, тоже аристократической, но менее блестящей, а главное, менее легковесной, чем ее нынешний круг, и притом глубоко культурной. Это придало ее нынешнему легкомыслию некую прочную основу, незаметно ее питавшую; именно отсюда герцогиня извлекала цитату из Виктора Гюго или Ламартина (очень редко, впрочем, так как ненавидела выставлять свои знания напоказ), и цитата эта, всегда безупречно уместная, сопровождавшаяся прочувствованным взглядом ее прекрасных глаз, неизменно приводила всех в изумление и восторг. А иногда, ничуть не рисуясь, она даже давала какому-нибудь драматургу, члену Академии, мудрый совет, подсказывая ему смягчить ситуацию или изменить развязку.