Сторона Германтов

Со своей царственной родней и с г-ном де Норпуа она церемонилась куда меньше, чем с историком, Котаром, Блоком или со мной; казалось, они нужны ей только для того, чтобы насытить наше любопытство. Ведь она знала, что не обязана стесняться с людьми, для которых она не более или менее блестящая дама, а обидчивая сестра их отца или дяди, которую все обхаживают. Ей незачем было блистать перед ними, все равно они от этого не стали бы думать о ее положении в свете лучше или хуже, они как никто другой знали ее историю и чтили прославленный род, от которого она происходила. Но главное, они были для нее все равно что сухие ветви, которые больше не принесут плодов, — не познакомят ее со своими новыми друзьями, не разделят с ней свои радости. На ее долю доставались только их визиты или возможность говорить о них на своем файв-о-клоке, а позже — в мемуарах, для которых файв-о-клок служил как бы репетицией, первым чтением вслух перед избранными слушателями. А движение, новизна, развлечения и жизнь сосредоточились для г-жи де Вильпаризи в компании, которую ей благодаря этим знатным родственникам, раз уж к ней не ездили прочие представители высшего света, удавалось заинтересовать, ослепить, поработить, — в компании Котаров, Блоков, признанных драматургов, всевозможных историков Фронды; именно этот разряд гостей приносил ей социальные преимущества (вполне стоившие того, чтобы время от времени дарить им возможность повстречаться с герцогиней Германтской, без малейшей, впрочем, надежды с ней познакомиться): обеды с выдающимися людьми, чьи труды ее интересовали, постановки оперетт и пантомим прямо у нее дома, ложи на занятные спектакли. Между тем Блок встал и собрался уходить. Он успел сказать во всеуслышание, что инцидент с вазой не имеет никакого значения, но потихоньку он бормотал, и тем более думал, нечто другое: «Если слуги у вас настолько скверно вышколены, что не умеют поставить вазу так, чтобы гости не промокли и вообще не пострадали, нечего разводить всю эту роскошь», — пробурчал он себе под нос. Он был из тех обидчивых и «нервных» людей, кто мучительно страдает от собственной неловкости и ни за что в ней не признается, а между тем она способна испортить им весь день. Он был в ярости, его одолевали черные мысли, он не хотел больше никогда возвращаться в высший свет. В такие минуты необходимо отвлечься. К счастью, его тут же задержала г-жа де Вильпаризи. Когда он пришел, она никому его не представила — не то зная убеждения своих друзей и принимая в расчет поднимавшуюся волну антисемитизма, не то по рассеянности. Он же, не очень-то представляя себе, что принято в обществе, решил, что по правилам хорошего тона перед уходом должен со всеми вежливо, но с холодком попрощаться; он несколько раз кивнул, погружая свой бородатый подбородок в пристежной воротничок, и с холодным, недовольным видом по очереди осмотрел всех гостей через пенсне. Но г-жа де Вильпаризи его остановила; ей нужно было еще поговорить с ним об одноактной пьесе, которую должны были у нее представлять; с другой стороны, она не хотела, чтобы он ушел, не получив удовольствия от знакомства с г-ном де Норпуа (а посланник, к ее удивлению, все не появлялся), хотя представлять ему Блока было уже для нее бесполезно, поскольку Блок и без того был исполнен решимости уговорить двух артистов, о которых упоминалось раньше, спеть за спасибо, только ради известности, на приеме у маркизы, где собирается европейская элита. Он даже предлагал привести заодно актрису «зеленоокую, прекрасную, как Гера»[118], которая продекламирует лирическую прозу, демонстрируя красоту пластики. Но, услышав ее имя, г-жа де Вильпаризи отказалась: это была подруга Сен-Лу.

— У меня хорошие новости, — сказала она мне на ухо, — кажется, там уже всё еле теплится, очень скоро они расстанутся, несмотря на того офицера, что сыграл в этом деле весьма неприглядную роль, — добавила она. (Дело в том, что семья Робера смертельно обиделась на г-на де Бородино за увольнительную в Брюгге, которая была выдана по настоянию парикмахера, и обвиняла его в поощрении постыдной связи.) — Это очень дурной человек, — сказала мне г-жа де Вильпаризи с добродетельной интонацией, которая была в ходу даже у самых распутных Германтов. — Очень, очень дурной, — повторила она, произнося «очень» так, будто в этом слове было три «ч». Она явно не сомневалась, что он был третьим во всех их оргиях. Но любезность все-таки преобладала у маркизы над прочими привычками, поэтому в конце концов она заговорщицки мне подмигнула, чисто автоматически, и одарила нежной улыбкой, изгладившей с ее лица хмурую суровость, относившуюся к ужасному капитану, чье имя она произносила с шутовской напыщенностью: принц де Бородино.