Сторона Германтов

— Я очень люблю де Сен-Лу-ан-Брэ, — сказал Блок, — хоть он и паршивец, но воспитан превосходно. Я очень люблю не его, а превосходно воспитанных людей, они так редки, — продолжал он, не понимая, поскольку сам был воспитан отвратительно, что его слова всем неприятны. — Я приведу вам пример, потрясающий, на мой взгляд, пример его безупречного воспитания. Однажды я повстречал его с каким-то молодым человеком, он восходил на свою колесницу с дивными колесами, к которой сам привязал драгоценной упряжью коней, ячменем и овсом вскормленных, коней, коих нет нужды отменным бичом горячить. Он познакомил меня со своим спутником, но я не расслышал его имени, потому что, когда вас знакомят с кем-то, вы никогда не слышите имени, — добавил он со смехом, потому что эта шутка принадлежала его отцу. Де Сен-Лу-ан-Брэ вел себя как всегда, без всякой особой обходительности по отношению к молодому человеку, и вообще ничуть не стеснялся. А через несколько дней я случайно узнал, что этот молодой человек был сыном сэра Руфуса Израэля!

Конец этой истории возмутил присутствующих меньше, чем начало, потому что никто его не понял. На самом деле, сэр Руфус Израэль, представлявшийся Блоку и его отцу чуть не царственной особой, в чьем присутствии Сен-Лу должен был трепетать, в глазах Германтов был, напротив, инородцем, выскочкой, которого в свете только терпят и, уж конечно, чьей дружбой никто бы не стал похваляться, и даже наоборот!

— Я узнал об этом, — продолжал Блок, — через доверенное лицо сэра Руфуса, с ним дружен мой отец и вообще, он необыкновенный человек. Да, прелюбопытнейшая личность, — добавил он с таким пафосом, так восторженно, как высказывают только чужие мнения. — Скажи, — понизив голос, обратился Блок ко мне, — каким состоянием располагает Сен-Лу? Сам понимаешь, мне-то наплевать, я спрашиваю просто потому, что меня это интересует по-бальзаковски, ты же понимаешь. И что, ты даже не знаешь, куда оно вложено, и если земли, то где, во Франции, за границей?

Я ничем не мог ему помочь. Уже не вполголоса, а очень громко Блок попросил разрешения открыть окна и пошел к ним, не дожидаясь ответа. Г-жа де Вильпаризи объяснила, что окна открыть нельзя и что она простужена. «Простуда — штука неприятная! — отозвался разочарованный Блок. — Хотя, по-моему, тут жарко!» Он расхохотался и обвел взглядом присутствующих, вымогая у них поддержку в своем споре с г-жой де Вильпаризи. Среди этих прекрасно воспитанных людей поддержки он, однако, не обрел. Его горящий взор, не сумевший никого подстрекнуть к мятежу, исполнился смирения и вновь стал серьезным; признавая свое поражение, он объявил: «Здесь как минимум двадцать два градуса. А то и все двадцать пять. Я прямо вспотел. А я в отличие от мудрого Антенора, сына речного бога Алфея, не имею возможности омыться родительской волной, дабы смыть пот, прежде чем окунуться в мраморный бассейн и умаститься благовонным маслом»[119]. И, обуреваемый всем нам знакомой жаждой поделиться медицинскими теориями, которые пойдут слушателям на пользу, заключил: «Что поделаешь, если вы полагаете, что так вам лучше! Я-то думаю наоборот. Простуда у вас именно от жары».

От предстоящего знакомства с г-ном де Норпуа Блок пришел в восторг. Он уверял, что жаждет побеседовать с ним о деле Дрейфуса.

— Я плохо знаю людей с подобным направлением мысли, так что было бы довольно занимательно взять интервью у этого выдающегося дипломата, — сказал он с убийственной иронией в голосе, чтобы никому не вздумалось считать, что он ставит себя ниже посланника.

Г-жа де Вильпаризи пожалела, что он сказал это так громко, но не придала его словам большого значения, поскольку видела, что архивист, чьи националистические убеждения требовали ее неусыпного присмотра, стоял слишком далеко, чтобы слышать их разговоры. Но гораздо больше ее потрясло, что Блок, которого бес дурного воспитания сначала ослепил, а затем потянул за язык, спрашивает у нее, смеясь шутке, слышанной от отца: «Не ему ли принадлежит прочитанный мной ученый труд, где неопровержимо доказывается, что русско-японская война должна закончиться победой русских и разгромом Японии? А не начал ли он выживать из ума? Мне кажется, я видел, как он издали присматривается к своему стулу, а потом ринулся к нему, как на роликах».

— Ничего подобного! Погодите-ка, — добавила маркиза, — не понимаю, чем он там занят.

Она позвонила и, когда вошел слуга, распорядилась, ничуть не скрывая и даже с удовольствием выставляя напоказ, что старый друг проводит у нее бóльшую часть своего времени:

— Идите сказать господину де Норпуа, что мы его ждем, он приводит в порядок бумаги у меня в кабинете и говорил, что придет через двадцать минут, а прошло уже без четверти два часа. — И сердито добавила, обращаясь к Блоку: — Он с вами поговорит и о деле Дрейфуса, и о чем угодно: он не слишком одобряет происходящее.