Сторона Германтов

Уже несколько дней все знали, что бабушка больна, и справлялись о ее здоровье. Сен-Лу написал мне: «Не хочется в то время, когда твоей бабушке нездоровится, высказывать тебе мои упреки и даже гораздо больше, чем просто упреки, ведь это не имеет ничего общего с ее болезнью. Но я бы солгал, не сказав тебе хотя бы недомолвками, что никогда не забуду твоего вероломства и никогда не прощу тебе двуличия и предательства». Но друзья, считавшие, что болезнь у бабушки легкая (а кто-то вообще не знал, что она больна), попросили меня сходить с ними на другой день на Елисейские Поля, а оттуда съездить с ними в гости за город, на обед, куда мне хотелось попасть. У меня уже не было никаких причин отказываться от этих двух удовольствий. Когда бабушке сказали, что теперь, согласно предписаниям доктора дю Бульбона, ей нужно побольше гулять, она тут же заговорила о Елисейских Полях. Мне было удобно ее туда проводить; она бы села и почитала, а я бы сговорился с друзьями о месте встречи и, если потороплюсь, успел бы сесть с ними на поезд в Виль-д’Аврэ. В условленное время бабушка не захотела никуда идти, она чувствовала усталость. Но мама, вдохновленная наставлениями дю Бульбона, рассердилась и настояла на том, чтобы бабушка ее послушалась. Она чуть не плакала при мысли, что бабушка опять поддастся нервной усталости и уже от нее не оправится. Погода, будто нарочно для прогулки, стояла как никогда ясная и жаркая. Солнце перемещалось в небе, то тут, то там затягивая просветы между прутьями массивных перил балкона своим неосязаемым муслином и окутывая тесаный камень теплой кожицей и расплывчатым золотым ореолом. Франсуаза, не успев отправить дочери «пневматичку», ушла из дому сразу после обеда. Хорошо еще, что до ухода она заглянула к Жюпьену, чтобы отдать в починку пелерину, которую бабушка надевала, выходя на улицу. Возвращаясь с утренней прогулки, я вместе с Франсуазой зашел к жилетнику. «Это ваш молодой хозяин привел вас сюда, — спросил Жюпьен у Франсуазы, — или это вы мне его привели, а может быть, вас обоих так удачно занесло ко мне каким-нибудь добрым ветром?» Жюпьен, даром что не учился, настолько же естественно управлялся с синтаксисом, насколько герцог Германтский, несмотря на все усилия, его коверкал. Когда Франсуаза ушла, а пелерина была зашита, бабушке пришлось одеваться. Она упрямо отказалась от маминой помощи, оделась совершенно сама, это заняло у нее бесконечно долгое время, и теперь, зная, что она здорова, я, с тем непостижимым равнодушием, с каким мы относимся к родным, пока они живы, и ставим их интересы ниже, чем чьи бы то ни было, думал, какой эгоизм с ее стороны так долго возиться, зная, что у меня назначена встреча с друзьями и я собираюсь на обед в Виль-д’Авре. В конце концов от нетерпения я сошел вниз заранее, поскольку мне уже дважды говорили, что она вот-вот будет готова. Наконец, не извинившись за опоздание (хотя обычно в таких случаях непременно извинялась), раскрасневшаяся и рассеянная, с таким видом, будто в спешке забыла захватить половину вещей, она появилась в тот самый миг, когда я подошел к полуоткрытой застекленной двери, через которую со двора, будто из открывшегося резервуара, текучий, стрекочущий и теплый воздух проникал в ледяное нутро особняка, нисколько от этого не согревавшегося.

— О господи, ты же встречаешься с друзьями; надо было мне надеть другую пелерину. В этой у меня вид какой-то жалкий.

Меня поразило, как горит у нее лицо, и я сообразил, что, несмотря на опоздание, она, наверно, очень спешила. Когда мы вышли из фиакра на Елисейских Полях, в начале авеню Габриэль, бабушка, не говоря ни слова, повернулась и пошла к маленькому старинному павильону, обнесенному зеленой решеткой, где когда-то я поджидал Франсуазу. Рядом с «маркизой» по-прежнему торчал все тот же сторож, что когда-то; следом за бабушкой, которую наверняка тошнило, потому что она прижимала руку ко рту, я поднялся по ступенькам маленького сельского театрика, воздвигнутого посреди сада. На контроле, как в бродячем цирке, где клоун, готовый выйти на подмостки и обсыпанный мукой, сам у входа собирает плату за места, неизменно восседала «маркиза»: огромная уродливая рожа, покрытая грубым слоем штукатурки, рыжий парик, увенчанный маленькой шляпкой из красных цветов и черных кружев. По-моему, она меня не узнала. Сторож, вместо того чтобы присматривать за растениями, цвет которых гармонировал с его униформой, сидел рядом с ней и болтал.

— Итак, вы по-прежнему здесь. И на покой уходить не думаете.