Сторона Германтов

— А зачем мне уходить на покой, месье? Думаете, мне станет лучше, чем здесь, где у меня все блага жизни и все удобства? И потом, люди ходят туда-сюда, скучать не приходится, я говорю, что здесь у меня мой маленький Париж: клиенты мне рассказывают обо всех новостях. Да вот, месье, всего-то пять минут назад вышел мужчина, он судья, высокопоставленная особа. Так вот, месье! — воскликнула она с жаром, словно готовая силой отстаивать свое утверждение в случае, если какой-нибудь представитель власти сморщится, сомневаясь в его достоверности. — Вот уже восемь лет, слышите, каждый божий день, как только часы бьют три, он тут как тут, всегда такой вежливый, голос никогда не повысит, нигде не напачкает, сидит полчаса или дольше, читает газеты и справляет малые дела. Один-единственный день он не пришел. Сразу я и не заметила, но вечером вдруг говорю себе: «Смотри-ка, тот господин не приходил, уж не умер ли он». И как-то мне стало не по себе, я к хорошим людям привязываюсь. И уж как я была довольна, когда на другой день опять его увидела, и говорю ему: «Месье, вчера с вами все было в порядке?» И тут он мне прямо так и говорит, что с ним-то все в порядке, а вот жена у него вчера умерла, и он был так потрясен, что не мог прийти. На вид он, конечно, был печальный, вы же понимаете, они жили с женой двадцать пять лет, и все-таки, похоже, он был рад, что опять сюда вернулся. А то у него вся жизнь вкривь и вкось пошла. Я постаралась его подбодрить, я ему сказала: «Не нужно ни от чего отказываться. Приходите, как раньше, это отвлечет вас от вашего горя».

Тут «маркиза» сбавила тон, видя, что радетель рощ и газонов простодушно слушает, даже не думая ей противоречить, и что шпага мирно покоится у него в ножнах, будто садовый инструмент.

— И потом, — продолжала она, — ко мне кто попало не ходит, мои салоны (я это называю салонами) не проходной двор. Тут у меня и цветы, правда же, похоже на салон? Мои посетители люди любезные, один принесет веточку сирени, другой жасмин или розы, это мой любимый цветок.

Я покраснел при мысли, что эта дама, наверно, думает о нас с неприязнью, ведь мы ни разу не приносили ей ни сирени, ни прекрасных роз, и, чтобы не навлечь на себя прямого осуждения (пускай уж судит заочно), я подошел к выходу. Но люди не всегда обходятся любезнее всего с теми, кто приносит им прекрасные розы: «маркиза», решив, что я заскучал, обратилась ко мне:

— Не угодно ли, я отопру для вас кабинку?

Я отказался, и она с улыбкой добавила:

— Нет, не хотите? Я от чистого сердца, я же знаю, что, заплатили вы или нет, нужда от этого не зависит.

В этот миг стремительно вошла скверно одетая женщина, которой явно было очень нужно. Но она не принадлежала к обществу «маркизы», которая безжалостно, как истинный сноб, сказала ей ледяным тоном:

— Все занято, мадам.

— Надолго? — спросила несчастная, и щеки ее вспыхнули под шляпкой с желтыми цветами.

— Я вам советую, мадам, пойти в другое место, потому что сами видите, эти два господина тоже ждут, — и она кивнула на нас со сторожем, — а у меня только одна кабина, другие на ремонте. — Потом она сказала нам: «Такая много не заплатит. Малопочтенная дамочка, нечего ей здесь делать, у нее небось ничего за душой, а я потом убирай за ней целый час. И не нужны мне ее два су».

Наконец бабушка вышла; предвидя, что она не догадается загладить чаевыми бестактность, с какой она так долго занимала кабинку, я ретировался, чтобы «маркиза» не облила презрением заодно с бабушкой и меня, и пошел вперед по аллее, медленно, чтобы бабушке было легче меня догнать и дальше идти со мной вместе. Так и случилось. Я ожидал, что бабушка скажет мне: «Тебе пришлось меня ждать, надеюсь, ты из-за меня не разминешься с друзьями», но она не произнесла ни слова, а я, несколько разочарованный, не хотел заговаривать с ней первым; наконец я поднял на нее глаза и увидел, что, идя рядом со мной, она от меня отворачивается. Я испугался, что ее опять тошнит. Я присмотрелся, и меня поразило, какая у нее неровная походка. Шляпка сбилась на сторону, пальто испачкано, вид неряшливый и недовольный, лицо красное и озабоченное, как будто ее только что вытащили из-под колес кареты или из канавы.

— Я боялся, что тебе дурно, бабушка. Тебе уже лучше? — спросил я.

Она, вероятно, подумала, что, если мне не ответить, я встревожусь.

— Я слышала весь разговор между «маркизой» и сторожем, — сказала она мне. — Это вполне достойно Германтов или Вердюренов с их присными. Все высказано здесь таким отменным слогом![204] — И она старательно добавила из своей собственной маркизы, мадам де Севинье: — «Слушая их, я думала о том, какое сладостное расставанье они мне сулят»[205].

В эти слова бабушка вложила все свое лукавство, и вкус к цитатам, и память на классику, причем в большей даже мере, чем обычно, словно желая показать, что все это никуда не делось. Но я скорее угадывал, чем слышал то, что она говорила, каким-то брюзгливым голосом и сквозь зубы, стиснутые еще плотнее, чем при обычной тошноте.