Страдания князя Штерненгоха

Но на сей раз она жестоко ошиблась, и это, как мы увидим, решило ее судьбу. Уходя, я где-то в глубине души решил, что, отложив это дело на более позднее время, я выпущу ее очевидно в один из ближайших дней. Но теперь во мне опять разгорелась угасшая было ярость, более страшная, чем прежде, и превратила меня в лютого хищника, затуманила мои чувства. Я только смутно вспоминаю о том, что последовало за этим. Обнажив нижнюю половину ее тела, я беспощадно ее высек. Она сначала терпела молча и недвижно, потом стала кататься по земле, наконец вопить. Но при этом все время ругалась, а я не останавливался, пока она не потеряла сознание, вся окровавленная. А потом — я испражнился ей на лицо и, измазав этим свой носок, запихал его ей в рот. Я также немного поплевал на нее, высморкался на ее лицо и, надавав пинков ее неподвижному телу, вышел вон и запер за собой дверь.

Собственно говоря, я, в общем-то, поступил не совсем по-джентльменски, негалантно… Но надо было ей показать, что я не «паршивый пес».

15 декабря.

Перо Данте не было бы способно описать мои страдания в течение последующих ужасных двух недель. Поэтому буду краток.

Теперь я уверен, что уже на следующий день отпустил бы ее, если бы не произошло то последнее… Надежда, что Хельга не будет мне мстить, победила бы во мне страх. Но после моей последней… процедуры надежда на это исчезла. Все мосты были сожжены, моя супруга — осуждена на смерть без права обжалования. И все же в первые дни я постоянно колебался, но каждый раз после захода солнца говорил сам себе: «Опять, если это вообще возможно, остается еще меньше надежды, что она простит мне свои мучения, которые становятся все более продолжительными и ужасными». Каждая секунда погребала ее все глубже…

Ежедневно по нескольку раз я ходил в башню и, приоткрыв первую потайную дверцу, прислушивался. Все время были слышны шорохи, завывание, стоны и сопение — ах, такой ужас! Я слышал их как галлюцинацию даже в замке, на прогулках, везде и всюду.

На четвертый день, 23 августа, эти звуки были ужаснее, чем когда бы то ни было… Шатаясь, я с усилием дотащился до замка и решил, что в тот же день покину эти жуткие места и уеду в Берлин. Однако сделать этого не удалось из-за кошмарного события, о котором я расскажу завтра.

Двадцать четвертого августа я приехал в Берлин; но и там меня преследовали страшные звуки, страшные мысли. Они слышались мне в звоне бокалов, в смехе обнимающих меня девушек, в шарканье сотен танцующих ног, в ликовании музыки. Я переживал Хельгины муки в малейших подробностях: быть может, не менее интенсивно, чем она. О, способны ли вы хотя бы отчасти представить себе пропасть ее страданий?..

Через десять дней я вернулся в замок совершенно изменившимся и сломленным — с решимостью, что отпущу ее на свободу, что бы ни случилось, если еще услышу за железной дверью признаки жизни. Я был мужествен как никогда раньше, не боясь даже смерти, когда опрометью мчался в башню. Открываю потайную дверцу, прислушиваюсь.

Тишина. Стучу в железную дверь.

— Хельга!

Тишина. Колочу изо всех сил, кричу:

— Хельга, дорогая моя, отзовись, я тебя сейчас выпущу! Отзовись, ведь ты еще не можешь быть мертвой, я прошу тебя ради Бога сущего!

Могильная тишина…

Я стоял там целый час. Потом вернулся в крепость. Но уже через час снова бегу в башню, стучу, кричу, прошу, плачу…

Загробная тишина.

Свершилось. Я опоздал… Кончились хотя бы ее земные страдания. Но что ждет здесь меня, меня?

16 декабря.

Расскажу теперь, что произошло 23 августа.

В первые дни после заключения Хельги в темницу не меньше угрызений совести терзал меня страх перед ее кошмарным любовником. Еще до 19 августа я приказал разыскать его и узнал, что почти месяц назад он приперся невесть откуда в деревеньку, находящуюся часах в четырех ходьбы от моего замка, снял там полуразвалившуюся хибарку, стоявшую на отшибе среди леса и скал; уже много лет в ней никто не жил. Он поселился там и ни с кем не встречался, постоянно шатаясь там и сям по окрестностям. На какие средства он жил, кем был по происхождению, никто не знал.

Сразу 19 августа я приказал, чтобы его без промедления арестовали. Но в последующие дни о нем не было ни слуху, ни духу.

Когда я 23 августа после обеда вернулся из башни, я был так измучен, что меня после стольких бессонных ночей свалил в кабинете сон. Двое моих слуг по моему приказанию находились в соседней комнате, вооруженные до зубов.