Страдания князя Штерненгоха

Только теперь я овладел собой и с воплем бросился бежать. На пороге я упал в объятия толпы своих верных слуг, которые, услышав рык сенбернаров, поспешили мне на подмогу. Я еще видел, как негодяй, все-таки утомленный борьбой с животными, отступил в соседнюю тупиковую комнату, в окна которой была вставлена прочная решетка, схватил поперек туловища одного из слуг, который за ним протиснулся, и, держа его горизонтально, вытолкал его телом всех остальных вон и запер перед ними дверь. После этого я потерял сознание.

Я пришел в себя опять в своей спальне примерно часа через два. Как во сне, я слышал ужасный грохот, крики сотни голосов, стрельбу из ружей. Потом я снова впал в блаженное беспамятство.

Только на следующий день я узнал, чем все это кончилось.

Голодранцу, который, между прочим, до того как появился надо мной спящим, ударами кулака оглушил обоих охранявших меня слуг, одного из них так радикально, что его череп раскололся как глиняный горшок, — пришлось остаться в комнате, из которой не было выхода. Хотя он и тряс решетки окон, расшатал их, но выломить их даже у него не хватило сил. Он лег на пол и закурил трубку. Мои слуги слышали за дверью, как он ворчит:

— Демоночка, ты мертва. Ясно, я это чувствую. Это предвиделось. А это и хорошо. Черт побери все! Я?.. Я не выберусь отсюда, это почти ясно. А если все-таки? Я бы даже и не хотел. Я все-таки тебя люблю немного больше, чем следует. Здесь все мерзость. Ты — ты там — Белая. Может быть, ты выше меня… Поэтому ты меня и увлекаешь с собою… Жизненное предначертание? Верить в него — это рабство. К Тебе, Единственная!.. Но обещаю, что я еще устрою по Тебе хорошую тризну…

Поняв, с каким негодяем они имеют дело, мои слуги послали во все соседние селения за жандармерией и полицией. Через два часа здесь было восемь жандармов и не знаю сколько полицейских. А с ними толпа вооруженных деревенских жителей.

В пять часов пополудни — в час, когда Хельга была заключена в голодную тюрьму, они начали наступление. Топорами разнесли в щепки дверь.

Только теперь голодранец отложил в сторону трубку. Но тут же тяжелый дубовый стол полетел в группу жандармов, наступавших с примкнутыми штыками. С такой стремительностью, что у ближайшего из них череп разлетелся вдребезги. Остальные валялись в одной куче. А изверг бросился вперед, сжимая в правой руке тяжелую латунную штангу от шторы.

Говорят, что даже не было видно ее золотого блеска, так быстро она мелькала. Лопались черепа, брызгали мозги. Одному полицейскому штанга, несмотря на то, что она круглая и толстая, разрубила горло до самого позвоночника.

Он прорвался через обе комнаты; очутился в коридоре, также набитом вооруженными людьми. Но и там он неудержимо пробивался вперед. Все перед ним расступались, больше всего при виде его звериного лица, чем его штанги — в целом в тот день его жертвами стали 18 человек убитых и еще больше раненых. Он пробился к окну коридора. Выпрыгнул. Побежал по двору дальше. За его спиной гремели выстрелы. Невероятным прыжком он еще сумел вскочить на высокую стену. Но там закачался. На другую сторону уже не спрыгнул. Лег на живот и, дергаясь, схватился за грудь. Осторожно к нему сбегались мои защитники. «Ближе к Тебе, Демона! — услышали они. — Вечность — Ничто — бесконечная Красота — как это все интересно — изумительно смешно — ха-ха-ха». С хохотом этот ублюдок издох. Но его смерть укрепила мое решение, что Демона должна умереть. Если бы она знала, что он здесь околел — о! ни одна львица, преследующая тех, кто застрелил ее супруга, похитил ее детенышей, не могла бы быть ужаснее; а, говорят, ничего в мире нет более страшного.

Я вздохнул с облегчением. Но и к тебе, трусливый негодяй, будь милостив Бог, который хотя и наделил тебя большой физической силой, но не дал абсолютно никакой нравственности и характера.

Его похоронили на скотомогильнике. Слон и Лев, к счастью, остались живы и здоровы.

20 декабря.

Я опять живу в своем замке, Сауштейне, недалеко от которого в лесу я увидел Ее призрак. Замок веселый, стоит на приветливой равнине, не как та крепость, лежащая в зловещих горах. Здесь мне всегда бывало хорошо. А ныне — ныне — О!