Страна холодного солнца

Коля Бакланов, устав от представления, засунул в уши наушники. По «Маяку» транслировали эстрадную музыку. До вступления в Союз писателей он был твердо уверен, что в России только две беды, разочарование толкало к размышлению. Коля думал о будущем, дело в том, что то, чем он занимался, назвать писательством, даже с натяжкой, было трудно. Бакланов занимался собирательством, не без оснований причисляя себя к представителям древнейшей профессии. Наряду с охотой собирательство действительно было древнейшим занятием человека разумного. Коля собирал морские пословицы и поговорки, анекдоты про море и моряков. Он настолько увлекся, что стал писать флажным семафором и объявил себя классиком отечественной маринистики. Венцом его творчества стала книга «Морской язык». Все доводы о том, что морской язык – это рыба, Бакланов отвергал и продвигал книгу в созданном им же интернет-издательстве «Закат». В Союзе писателей Коле было тесно и неуютно, и он втайне вынашивал честолюбивые планы по созданию ССР – Союза собирателей России. Себя он видел, конечно же, в качестве председателя, и сейчас, отгородившись ото всех наушниками, под песню Шнура «В Питере пить» Бакланов обдумывал кандидатуры замов.

Тем временем трибуной завладела Мариэтта Шикульска. Яркая блондинка с богатым прошлым и шляхетными кровями была в том возрасте, когда косметичка окончательно превращается в аптечку. Идеологически она была подкована слабо, но поэтический стаж имела весомый и распекала Армагеддона со знанием дела:

– Ты что, плюгавец, творишь?! Три раза с хорея на ямб перескочил, гласных совсем не считаешь – то мужская рифма, то женская!

Глубокое декольте и ярко накрашенные губы Мариэтты эротических коннотаций не вызывали. Однако отставной полковник-собаковод Киршенбаум, известный своим фундаментальным произведением «Поощрительная случка как важный элемент боевой подготовки собаки-минера», смотрел на нее вожделенным взглядом кобеля, почуявшего течку. Когда Киршенбаум вспоминал своих сослуживцев, казалось, он перечисляет прихожан Московской хоральной синагоги, в кинологических подразделениях национальная палитра была скучна, как в симфоническом оркестре.

Мариэтта наддавала:

– Это же читать невозможно! Все скачет, ритмического рисунка нет!

Концесветов вяло отбивался:

– Да ерунда все это, наносное, ты в суть вникни. А Кока продолжал рифмовать:

Уж час кипит дерьмом старушка,
В стихе борясь за красоту,
А оппонент ее Петрушка
Про смысл талдычит ерунду!

Сижу я, слушаю все это,

И стало ясно, например,
Как важны все же для поэта
И ритм, и форма, и размер!

Понять их трудно мне, ей-ей,

Ведь все, что свято для поэта,
Мне в сексе кажется важней!

Наблюдая за возбужденными поэтами, Шигинян с трудом сдерживался – его глаза искрили смехом, а Богатырев бдительно пресекал регулярные попытки Правдюка вступить в дискуссию. С первого ряда раздался трубный глас Авессалома Обетованного:

– Непросто, други! Ох, непросто!

Мироносицы, по-змеиному шипя, обсуждали Мариэтту:

– Сто лет в обед, а туда же, расфуфырилась.

Мудрый Богатырев дал слово молодому дарованию. На трибуну поднялся поэт и композитор, представитель народов Крайнего Севера, внучатый племянник самого Кола Бельды Ян Осинкин.

Его декламация больше походила на камлание, присутствующие умиротворенно слушали балладу «О Русском Севере», даже Правдюк расслабился и раскачивался в такт декламации. Творчество Осинкина было общепримиряющим.

Музыка закончилась, в ушах Бакланова зазвучал знакомый голос диктора «Маяка», передававшего последние новости.

Богатырев с облегчением объявил об окончании заседания, в Соединенных Штатах избрали нового президента, а Концесветов блаженствовал, как мазохист после умелой порки.

По «Маяку» передавали прогноз: «…местами кратковременные осадки, ночью заморозки, возможен ислам».

Потомок Гуго Одноногого

Кока Раков сидел за большим дубовым столом, покрытым зеленым сукном, и пытался придумать название для повести. Плотно задернутые тяжелые шторы, светильник, стилизованный под маяк, стены, увешанные фотографиями пращуров, – все это создавало уют, но не помогало в работе.

Повесть была о Севастополе, Кока писал ее долго, писал с надрывом, на нерве. По-другому и быть не могло, так бывает всегда, когда пишешь о том, что любишь. Там он родился, там прошла практически вся жизнь, и Кока по праву считал себя гражданином Севастополя, а сам город – своим, напрочь игнорируя часто сменяемую государственную принадлежность.

Он готовил к изданию новую книгу, и передачу рукописи издателю задерживало только отсутствие названия повести.

Мелькнула мысль: «А может, ну его? Удариться на пару дней во все тяжкие и обнулиться, тогда, глядишь, название само и появится».

Затренькал привычной мелодией мобильный телефон. Судя по коду, звонок был с неметчины.