Страшная Эдда

Конечно, смех вызывал его внешний вид, и как это он сразу не догадался? На нём всё ещё были старые обноски Регина, крашенные древесной корой, с дырами на локтях и коленях, босые ноги покрыты грязью. Но его голову, и шею, и руки, и щиколотки украшало золото дракона. Не сомневаясь в том, что он этого заслуживает, Сигурд надел на себя столько украшений, сколько на нём поместилось. Будь он постарше и пошире в плечах, это, может быть, удержало бы толпу от насмешек…

Ромеец решительно увлёк Сигурда в свою лавку. Немного времени спустя всякий повод для издевательств исчез. Нарядного Сигурда любой бы принял за ярла. Ему взбрела причуда с головы до ног одеться в синее, этот цвет шёл к его белым волосам. Он перерыл все сундуки в лавке и разбил кулаком нос ромейцу, когда тот попытался подсунуть ему рубашку с дырой от копья и неотмытой кровью. Того, что одежда не стоила и половины уплаченного им, Сигурд тоже не знал. Он вышел из дверей лавки, упиваясь своим торжеством. Забросив за спину золототканый синий плащ, он искал взглядом своих недавних обидчиков. Но нашёл нечто совсем другое.

Взгляд его приковал ряд со стеклянной посудой. Их было две, мать и дочь, обе его соплеменницы и явно знатного рода. Под охраной своего домашнего раба они тщательно выбирали разноцветные стаканчики. Девушка ещё не успела заметить Сигурда: она держала на весу посудинку из янтарного стекла и любовалась ею на свет. Но внимание Сигурда задержалось на ней. Он испытывал любопытство. До этого чуть ли не единственной женщиной, с которой он сталкивался близко, была Брюн; в хозяйстве Регина даже рабынь не было. Эта, со стаканчиком, ничуть не походила на Брюн: перед Сигурдом была его ровесница, почти девочка, тоненькая, белокожая, с золотистыми волосами, собранными в причудливый узел, и розовыми оттопыренными ушками. Она засмеялась, опустила стаканчик назад на прилавок и потянула за руку свою мать – и тут её взгляд на мгновение встретился со взглядом Сигурда.

Её притягательность для Сигурда была сродни притягательности пушистого котёнка или красивой пряжки; он не предполагал тут никакой связи с обязательствами, данными Брюн. Но её мать так не думала. На следующий день Сигурд был приглашён на обед к конунгу Гьюки. Глупо улыбающуюся Гудрун, младшее дитя конунга, заставили поднести почётному гостю тот самый стакан из янтарного стекла. В стакан уже было влито приворотное зелье.

– Успокойся, я тоже про это не знал, – сказал Хёгни. – Хотя это на неё похоже, на матушку… И ты пошла его искать?

– Тс-с, – прошептала Брюн, но Сигурд уже проснулся.

– Брр-р, – проворчал он, потягиваясь, – опять снится всякая мерзость… Дай-ка мне поесть.

– Держи, уже остыло, – сказала валькирия. Мысли её были где-то далеко в стороне.

– Ты чего? – насторожился Сигурд. Ему не понравилось выражение на лице Брюн.

– Брата вспомнила, – пояснил за неё Хёгни. – Ну, этого, чьи люди меня зарезали. Интересно, кому в итоге досталось моё сердце?

– Вряд ли они его съели, – отозвалась Брюн, – у гуннов нет такого обычая.

Брюн помнила до мельчайших подробностей тот миг, когда всадники налетели на неё и скрутили. Она отбивалась изо всех сил и даже порезала мечом одного из коней, но мужчин было двое, а она ослабела от голода. Она была рада и тому, что её не пытались насиловать. Тот гунн, конь которого был невредим, взвалил её поперёк седла, и оба тронулись в путь.

Она не понимала, куда и зачем её везут; гуннского языка она не знала. Единственное, что могло прийти ей в голову, это что её собираются продать кому-нибудь. Она уже решила, что не допустит этого. Если её сделают рабыней, она повесится, и дело с концом.

Было что-то странное в бережности гунна, поддерживавшего её на седле. Он даже снял повязку со своей головы и обвязал ею лицо Брюн от пыли. Если ей удавалось изловчиться и глянуть ему в глаза, он только ухмылялся и подносил палец к губам.

Сколько они так ехали – Брюн не могла запомнить, она несколько раз впадала в беспамятство. Понимание происходящего вернулось к ней, когда гунн снял её с седла и поставил на ноги. Она огляделась. Вокруг возвышались гуннские шатры, тёмно-красные и коричневые, побогаче, линяло-серые, победнее. Слышалась чужая речь, нестерпимо пахло конской мочой. Лошади окружали её со всех сторон. Брюн стояла и гадала, для чего может понадобиться столько лошадей. Гунн похлопал её по плечу и жестом велел ей оставаться на месте.

Атли в это время пил в одиночку у себя в шатре, уткнувшись лицом в колени и отрываясь лишь затем, чтобы сделать очередной глоток. Атли, всегда опрятный Атли, поражавший своей элегантностью даже греческих послов, был страшен. Он сидел на подушках без сапог, в одних красных шерстяных носках, в спадающей с плеча пропотевшей рубахе – кафтан был надет в один рукав – с запёкшимися чёрными губами и мешками под глазами. Служанки боялись даже заглядывать к нему. Но старый воин уверенно отодвинул полог и вошёл в покои князя.

Услышав весть, Атли обезумел. Он вскочил, чуть не опрокинулся на ковёр, пытаясь всунуть вторую руку в рукав и отмахиваясь от помогавшего ему соратника.