Стрекоза

Подошел к нему, глянул: «Ах ты мать честная, что это у него на шее-то? – наклонился Григорий поближе, чтобы рассмотреть, подивился: – Да это ж синяк, ага, черный почти, у ключицы, у ямки посередине, может, и еще есть, только ворот рубахи наполовину открыт, и дальше не видно. Так вот почему – лето на дворе, а он в шарфы кутается, и на сменах ворот под самое горло застегивает! Вот ведь шельма проклятая, как пацана искусала, как пиявка, – подумал Григорий. – И как он терпит только, больно же, наверное. Заколдовала, что ли, его подлая баба?»

Решил не будить Севку Григорий, тихо к дверям пошел, не хотел, чтоб стало понятно, что он ключ подобрал и без спросу пожаловал, как вор какой. Тихо вышел, дверь за собой притворил.

Вернулся. Сел за стол, взял ложку, а у самого на душе гадко-прегадко, и вина, как свинцом расплавленным, грудь наливает.

Серафима к нему:

– Ну что?

Супу отхлебнул, мякиш в рот запихал.

– Нет, – промычал, – не подходят ключи, когда сам придет, разберемся.

Не хватило духу ей про увиденное рассказать.

VI

Паша Колесник скучал по Людвике неимоверно. Когда она уехала, ему показалось, что мир стал черно-белым и даже серым. Вокруг него ходили – нет, не ходили, а скучно перемещались – серые люди, нерадостно смотрели им вслед серые улицы, и даже листья на деревьях и вода в речке приняли землисто-серый оттенок.

На каникулах, перед выездом в конце лета на полевые сборы, они с братом жили опять дома, а не в училище. Родители уехали на море, в город Ильичевск, и в доме было тоже серо и пустынно. Паша скучал, часами валялся в постели, никуда не ходил. Пока адрес ее ленинградский не получил, чуть не умер от тревоги – где она, что с ней? Потом открытки писал чуть не каждый день, а почтовый ящик стал для него чем-то вроде самого близкого, но коварного друга, который обещает-обещает что-то важное, но, когда до дела доходит, ничего не выполняет. Самым главным событием дня стали походы на почту – марки и конверты купить, а когда увидел в книжном карты городов СССР, он тут же купил карту Ленинграда и пришпилил ее над своей кроватью канцелярскими кнопками взамен карты мира, что висела там с его школьных лет.

Повернувшись к карте, он долго смотрел на извилистые ручейки каналов, тянущихся к Неве, и неровные квадратики площадей, водил пальцем по черточкам проспектов и скобочкам мостов, а главное, искал набережную Лейтенанта Шмидта, Биржевую площадь, улицу Одоевского и Остоумова – улицы Васильевского острова, где она должна была ходить каждое утро и каждый вечер на работу, на курсы и в магазин за продуктами, садиться на трамвай или метро и делать еще что-то целыми днями напролет, пока он грустно лежал на своей кровати в Песчанске и умирал от тоски по ней.

Брат всячески пытался его отвлечь:

– Пошли на озеро поплаваем?

– М-м-м, – в ответ отрицательно мычал Паша.

– В футбол тогда? Погода хорошая сегодня.

Но Паша только еще больше натягивал на себя одеяло.

– Идем позавтракаем хотя бы, мать полный холодильник специально для нас оставила.

– Нет, не хочу, – тут же следовал ответ. И так почти каждый день.

В общем, ничего не получалось, только хуже выходило. Тогда Саша попробовал пойти на таран.

– Что ж ты так в нее втрескался, как семиклассник, – в сердцах выпалил он. – Ну что ты в ней нашел? Зануда, задавака, да и самое главное, ни рожи, ни фигуры – посмотреть не на что! От горшка два вершка! Тоже мне императорша Людовика! – И он скривил гадкую рожу.

Но это был уже перебор – в тот же момент Паша развернулся, встал с кровати, и его увесистый кулак опустился аккурат Саше меж глаз, и этот аргумент заставил того замолчать.

– Что ты вообще в этом понимаешь? – взвыл Паша, но приостановил повторное движение кулака в ту же цель, увидев, как красное пятно на Сашиной физиономии начало на глазах багроветь и превращаться в четко прослеживаемую и хорошо оформленную припухлость.

Саша закрыл шишку ладонью и на всякий случай отодвинулся подальше от брата. Хотя ему было очень больно и очень обидно, нанести ответный удар он не посмел, только злобно спросил:

– Не понимаю? Это в чем?

– В чем, в чем, что ты пристал ко мне как банный лист? – раздраженно, но уже помягче сказал Паша. Потом отвернулся от Саши, уставился на карту и буркнул себе под нос: – Сам не знаю.

А потом добавил упавшим голосом:

– Люблю я ее, вот в чем. Всю душу она мне выпотрошила отъездом этим, как руки правой лишился. – Он сел на кровать и стал разглаживать и без того ровную карту. – Сплю и вижу ее, как дверь открывает, как в комнату заходит и на постель ко мне садится и тихо так говорит: «Вставай, солдат, зарядку проспишь», – и смеется, а потом добавляет: «Пойдем на Куликовскую в тир постреляем?» И так весело становится мне, так хорошо, что хочется и правда в тир пойти пострелять, и я просыпаюсь, а это – сон… Нет ее здесь, приснилось только… Понимаешь? – повернулся Паша к брату, но его уже рядом не было. Вышел из комнаты, не захотел слушать Пашины откровения.