Стрекоза

– Да-да, долго не мог заснуть, правда, но потом – ничего, уснул. – Витольд виновато улыбнулся. – Голова только немного побаливает, ну так это от коньяка, не привык я к крепкому алкоголю, да и пить, признаться, совсем не умею.

Фантомов слушал и молчал, потихоньку отхлебывая чай с ложки, и было ясно, что он хотел бы перейти к чему-то важному, но никак не мог подобрать нужные слова. Наконец он отодвинул свой стакан и сказал:

– Послушайте, голубчик, не скрою, визит ваш вчера меня не на шутку встревожил, поскольку, зная вас как человека рационального, я не мог бы ожидать от вас интереса к – как бы это выразиться? – ну да, интереса к явлениям иррациональным. Но с другой стороны, в свете учения доктора Фрейда и прочих психиатров, скажем так, европейской школы, рассказ ваш навел меня на очень любопытные мысли.

Штейнгауз слушал доктора с отвращением к себе, краснел и бледнел и готов был от стыда проглотить свой галстук, но было поздно – доктор не то что не забыл его вчерашний пердимонокль, как сказал бы друг Берты Периманов, будь он неладен – что-что, а называть вещи хлесткими именами он, конечно, умел, – но и явно заинтересовался его поведением как врач. Подумать только: «Фрейда и прочих психиатров». Господи, какой позор!

А доктор тем временем продолжал:

– Да-да, любопытный рассказ, прелюбопытный. Если позволите, выскажу насчет сомнений ваших некоторые мысли. – Фантомов взял свой подстаканник, отхлебнул чай уже без ложки, чуть обжегся и сверкнул пенсне.

Витольд с трудом поднял на него глаза и в муках промямлил:

– Не сочтите за грубость, Иммануил Карлович, – начал он с твердым намерением объяснить Фантомову, что ничего он больше слушать не желает, но, с другой стороны, ему было тоже любопытно – что скажет доктор, и поэтому он закончил фразу совсем не так, как хотел: – Не сочтите за грубость, но я вчера подумал, что вы к этому отнеслись очень скептически, и сейчас, признаться, я сильно раскаиваюсь в своем импульсивном вторжении. Ах, как я рад, что вы так адекватно сейчас об этом говорите, – выдохнул доктор совсем как тогда, когда они были просто приятелями, а не доктором и пациентом, и без устали с удовольствием рассматривали револьверную коллекцию Штейнгауза. – Теперь я совершенно за вас спокоен. Я ведь тоже должен вам признаться, что не на шутку за вас испугался, – повторился доктор. – Голоса, знаете ли, всякие, цитаты – это все может быть плодом вашего воображения, от одиночества, от усталости, тут еще полбеды, но, к сожалению, это может быть и симптомом очень неприятного, знаете ли, состояния.

– Да-да, я все понимаю, я потому к вам и пришел, что сам испугался, а теперь поутру вижу, как глупо, должно быть, выглядел в ваших глазах.

– Да уж, было чему напугаться, но я думаю, что это все из разряда защитной реакции. Вы ведь, наверное, подсознательно испытываете чувство вины за что-либо, возможно, когда-то не так супруге вашей что-то ответили или невзначай обидели, а потом забыли, но при трагических, скажем, обстоятельствах наш мозг – штука, знаете ли, хитрая и до конца неизведанная – ни с того ни с сего об обидах прошлых нет-нет да и напомнит, причем в самый, казалось бы, неподходящий момент. А в какой форме напоминание это поступит, мы предугадать не можем, понимаете? – Фантомов кашлянул и отхлебнул остывающий чай. – Вот со мной был, к примеру, такой случай. Я учился тогда на втором курсе Медицинской академии. Хорошо, надо вам сказать, учился, за книгами просиживал долгие одинокие вечера, термины заучивал латинские, теории всякие и взял в привычку вслух себе под нос читать – так и запоминалось лучше, и к тому же помогало от одиночества. – Доктор сделал паузу, подвигал чуть ложкой по блюдцу, словно пытаясь получше вспомнить обстановку своей студенческой комнаты. Повертев ложкой в разные стороны, он продолжал: – Ну так вот, зубрил я себе тексты разные вслух, когда дома, когда в пустых аудиториях, и так мне легче училось. Перед самым событием странной природы, о котором я хочу рассказать, случилось так, что повторял я вслух латынь – цитаты из трактатов Вергилия, Лукреция, крылатые выражения, в которых разные грамматические правила прослеживались и таким образом лучше понимались, стихи известных поэтов. После декламации «Ехеgi monumentum»[11], знаменитой оды Горация, я повторял любимые пословицы и особенно одну из них, которая мне больше всего нравилась: «Feci quod potui faciant meliora potentes» – «Я сделал все, что мог, пусть другие сделают лучше меня». Звучит напыщенно, конечно, но в молодые годы эта завуалированная под скромность помпезность не кажется навязчивой. – Доктор опять сделал паузу и немного заерзал на кресле. – Голубчик, а вы не будете против, если я закурю для полного, так сказать, счастья? – спросил он Витольда.