«Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре

После Октябрьской революции, когда были сняты церковные ограничения на состав имен, диктат православных святцев сильно ослаб. Регистрацию новорожденных стали вести отделы записи актов гражданского состояния (загсы), а родителям была предоставлена полная свобода в наречении детей любым именем. Вместо крестин вводился новый ритуал присвоения имени – «октябрины». Хотя работники загсов при регистрации новорожденного не препятствовали выбору традиционного имени, новые имена всячески ими поощрялись и рекомендовались. Вплоть до начала 1930‐х гг. новые имена публиковались в календарях и предлагались гражданам для использования[1672]. В целом же антропонимическая ситуация в стране в первые послереволюционные годы практически не контролировалась, результатом чего явилось резкое увеличение количества и смыслового разнообразия имен. Это была «огромная творческая работа по созданию новых имен», как оценивают ее специалисты по советской антропонимике[1673]. Данное явление неоднократно отражалось в литературе, характеризующей советскую действительность 1920–1930‐х гг. Так, например, Л. Добычин в рассказе 1924 г. «Ерыгин» пишет: «Перед лимонадной будкой толпились: товарищ Генералов <…>, его жена Фаня Яковлевна и маленькая дочь Красная Пресня. Наслаждались погодой и пили лимонад»[1674]. А героиня повести Л. Чуковской 1940 г. «Софья Петровна» думает: «Она уговорит Колю внука назвать Владлен – очень красивое имя! – а внучку – Нинель – имя изящное, французское, и в то же время, если читать с конца, получится Ленин»[1675].

Явление, получившее название «антропонимического взрыва»[1676] или «антропонимического половодья»[1677], неоднократно описывалось специалистами по теории и истории российских имен. Возникшие в результате «антропонимического взрыва» имена обычно классифицировались на основе способов их лингвистического образования или в связи с культурными, социальными и политическими понятиями эпохи, которые эти имена отражали. Однако серьезного анализа данного явления, равно как и всего комплекса возникших в послереволюционную эпоху имен, до сих пор, как кажется, не было проведено. А между тем, это явление в социокультурном плане представляет несомненный интерес.

Моя работа ставит перед собой цель на примере новых имен, появившихся в 1920–1930‐е гг., показать, какие мировоззренческие представления стояли за имятворчеством этого периода и как в нем отразились мессианские тенденции советского общества раннего этапа его формирования. Работа проделана на материале, насчитывающем более полутора сотен мужских и такое же количество женских имен, присвоенных новорожденным на протяжении двух первых десятилетий советской власти[1678]. Меня будут интересовать только так называемые «имена идеологического звучания» (другие имяобразования типа Гортензия, Портфель, Клевер, Люцерна и пр., несмотря на то что и они представляют определенный интерес, рассматриваться не будут). Следует также подчеркнуть, что процесс имятворчества затронул относительно небольшой круг населения страны, увлеченность которого новыми идеями и преданность им оказалась особенно острой и действенной. Большинство же родителей продолжало называть детей традиционными именами.

Послереволюционное время переживалось и осмысливалось как начало «новой эры», которая (в результате совместных усилий всех народов земного шара, и в первую очередь – советского народа) должна привести человечество в «светлое царство коммунизма». Путь к нему шел через построение «нового мира», «нового быта», «нового календаря», «нового человека» и т. д. Эти и другие подобные понятия широко вошли в терминологию эпохи и в языковой обиход советского общества. См., например, название журналов («Новый мир»), совхозов и колхозов («Новый путь», «Новая жизнь»), кинотеатров и т. п. явлений. Параллельно и в соответствии с созданием новых фразеологизмов и онимов в обществе возникла потребность замены старого именника (в первую очередь – православных святцев) новым: «новый человек» должен был входить в «новую жизнь» с «новым именем».

Казалось бы, такое понимание функции личного имени должно было бы полностью изменить его концепцию. А между тем, анализ корпуса возникших в этот период имен демонстрирует вполне архаическое восприятие имени индивидуума. Личное имя собственное всегда тесно связывалось с носителем имени и рассматривалось как его двойник. «Имя в народной традиции, – пишет С. М. Толстая, – персональный знак человека, определяющий его место в мироздании и социуме; мифологический заместитель, двойник и неотъемлемая часть человека…»[1679] Аналогичное восприятие имени и стимулировало желание родителей послереволюционного времени называть своих детей именами, соответствующими и согласующимися с «новым миром».