«К сожалению, вечный вопрос — как жить? — практически не имеет одного решения. Когда-то этот вопрос решался просто: над всем стоял высший надмирный закон, исполнение или неисполнение которого было мерилом поведения и критерием нравственной ценности. За выполнение или невыполнение этого закона причиталась определенная мзда (райское житие) или кара (адские мучения). Классическая религиозная концепция нормативной этики, построенная, кстати сказать, по прямому образцу столь же классических, чисто земных, юридических норм: сделаешь то — получишь это, сделаешь это — получишь то.
«Но существует иная мысль, вытекающая не из лживого отрицания земной жизни, а из любви и привязанности к этой жизни, мысль о победе на земле… Любовь к страдающему человечеству, вечная тоска в сердце каждого о красоте, счастье, силе и гармонии толкает нас искать выхода и спасения здесь, в самой жизни, и указывает нам выход. Она открывает сердце человека не только для близких, открывает его глаза и уши и дает ему исполинские силы и уверенность в победе. Тогда несчастье становится источником счастья и силы, ибо тогда приходит ясная мысль и освещает мрачную дотоле жизнь. С этих пор всякое новое несчастье не является более источником отречения от жизни, источником апатии и упадка, а лишь вновь побуждает человека к жизни, к борьбе и любви».
Это писал Феликс Дзержинский, будущий «железный чекист». А писал он в тюрьме, в то решающее предгрозовое время, когда утверждалась новая философия и поэзия жизни. Жизнь без бога. Она когда-то пугала Достоевского, а за ним многих и многих других тем, что в человеке, лишенном бога, исчезнет нравственное начало, и чувство любви, и все высшее, что якобы внушено человеку религией. И Лев Толстой не представлял себе нравственности без бога.
И вот — жизнь без бога. Иные, даже многие, даже очень многие и действительно склонны делать из этого свои прямолинейно-упрощенные выводы: значит, жизнь для себя, лови момент, бери, от жизни все, что можно, живешь один раз и т. д.
Но есть, оказывается, и другой вывод: можно жить без бога и жить для людей, любить людей, и не просто, не платонически, не на словах любить, не сентиментально, а активно, действенно, бороться за них, за их счастье и благо, и страдать ради этого, и жертвовать, сознательно жертвовать какими-то своими интересами и благами.
Ярким примером и доказательством этого и является напряженная, натянутая, как струна, жизнь Дзержинского, как, впрочем, и других воспитанных Лениным рыцарей революции, — жизнь, полная вдохновения, и беззаветной самоотверженности, и кристальной, совершенно стерильной нравственной чистоты.
Но если это может один, почему не может другой? Почему одни устанавливают высокие образцы и критерии жизни, другие опошляют и даже подрывают их, прикрываясь к тому же авторитетом первых? Почему одни во имя высоких нравственных требований отказываются от каких-то житейских благ, а другие ради материальных, часто корыстных, а то и низменных интересов или житейского благополучия готовы попрать все, и самые высшие законы и требования совести? Как вообще усилить роль и влияние нравственного начала в жизни, без чего она никак не поднимется до уровня наших идеалов? Что для этого нужно? От чего и от кого это зависит? Как построить жизнь, работу, воспитание и самовоспитание, чтобы обязательность нравственных требований стала обязательным законом и потребностью каждого? А ведь только это является идеалом, конечной целью и в конце концов условием коммунистической перестройки мира и человека в ее подлинном и совершенном виде.
Таковы вопросы, вытекающие из всего этого хода мысли».