Ступени жизни

«Уважаемая Зинаида Васильевна!

Скажу честно: мне очень некогда, я дорожу своим временем, так как осталось у меня его меньше, чем у Вас, и в свои годы я спешу закончить большую итоговую работу.

Но Вам я не могу не ответить. По Вашему описанию я очень ясно представил Вас в деревенской избе, когда в «длинные зимние вечера в трубе завывает ветер и окна задувает снегом, когда в каждом углу притаилась жуткая пустота, от которой так страшно», и в этой избе, в этой пустоте Вы одна со своими одинокими страшными мыслями о смысле жизни, о смерти и бессмертии, с мыслями о боге.

Я Вас очень понимаю: «Как тяжело одиночество!»

Могу представить себе, как ночью, во время бессонницы, навеянной и этими мыслями, и воем ветра в трубе, Вы встаете и молитесь «господу своему» и плачете от радости.

Но отчего же эта радость и отчего Вы плачете перед лицом господа своего?»

И Вы отвечаете:

«А радость моя в том, что вот сейчас я пенсионерка, у меня нет больше ни прав, ни обязанностей, когда я с каждым днем все больше и больше теряю реальность, и у меня есть что-то свое реальное, которое дает мне возможность опереться в страшный час моей смерти. Это вера в то, что у Христа все живы — и живые и мертвые. И отсюда я могу создавать для себя будущее.

А у Вас этого нет».

Мне кажется — это центральное место в Вашем письме и в том озлобленном споре со мной как представителем атеизма, или, как Вы выражаетесь, «живым атеистом». «И пишу я Вам со злорадством, — читаю я в этом письме, — потому что на атеистов я очень сердита и хочется мне высказать Вам правду в лицо до конца». Таков весь тон Вашего письма.

Но я не хочу отвечать Вам тем же. Наоборот, мне Вас, повторяю, по-человечески жалко, это во-первых. А во-вторых, я вижу в Вас мыслящего — неправильно, но мыслящего — человека, и в Вас, в ходе Ваших мыслей, я вижу логику веры. Обычно ведь вера бывает слепа, абсолютно слепа и нелогична, а Вы в своих письмах обнаруживаете именно эту логику веры, которую можно, так сказать, прощупать и обнажить.

В чем она?

В своем письме Вы подчеркнули две фразы: «в страшный час моей смерти», «создавать для себя будущее». А несколькими строками выше Вы сообщаете: «Ответ о смысле жизни я нашла, и мне ни до кого нет дела».

А как Вы пришли к этому выводу? Вернемся несколько назад:

«В чем же смысл моей жизни, — если я вижу, как автомобили, самолеты и всевозможные несчастные случаи и болезни уносят огромное количество жизней. А как же я могу знать, может быть, сегодня вечером настанет и моя очередь? А ложась спать, я не знаю — может быть, меня разбудит смертный приговор, и тело мое, которое я так берегу и холю, пойдет в пищу червям? Где же тогда и в чем смысл моей жизни, где тот смысл, который не уничтожается страданием и смертью, который поможет мне идти навстречу смерти со спокойствием и даже с радостью?»

«Этого ответа у вас, атеистов, нет! — уверяете Вы. — Что атеист сможет противопоставить своей смерти и разрушению? Потому что перед лицом смерти и прогресс, и полеты в космос — все это оборачивается вздором и чепухой».

Перечитайте теперь все, что здесь выписано, обратите особое внимание на подчеркнутые слова — и Вы не сможете не заметить, как навязчиво, как до болезненности настойчиво и упорно говорится здесь: «я», «мое», «моя», «мое тело» и «моя смерть». Какой болезненный, почти животный страх перед неизбежностью смерти! Согласитесь с этим!

А это значит, что чувством, движущим Вашу мысль, является эгоизм. Да! Не удивляйтесь и не возмущайтесь — эгоизм, чувство, совершенно противоположное той любви, которую Вы называете первым свойством бога. А что такое любовь? Это — способность положить «душу свою за други своя». А Вам «ни до кого нет дела», и «радость моя в том, что нет у меня теперь ни прав, ни обязанностей» и Вы можете «создавать для себя свое будущее». Это все Ваши слова.

Не вяжется у Вас, дорогая Зинаида Васильевна, никак не вяжется одно с другим! Вы хотите избавления от всех страхов своих, и не только от них, но и от всех тревог и забот, от всех прав и обязанностей, от всякой реальности вообще, и во имя этого, для этого уходите от правды жизни.

Вторым свойством бога Вы называете «правду» и тут же, не связывая одно с другим, продолжаете: «эта правда страшна, человеку трудно ее вынести, поэтому мы всегда прячемся за иллюзии».

Вот за такую иллюзию прячетесь и Вы, и иллюзия эта и есть бог, которого Вы называете «правдой».

В чем подлинная правда жизни? Человек смертен — да! Пришел и ушел — «земля еси и в землю отыдеши», и никуда от этого не спрячешься, ни за какие иллюзии. И только Ваша озлобленность по отношению к атеистам позволяет или заставляет Вас говорить, что «атеисты скрывают от людей правду о человеке» и что «только религия ставит человека лицом к лицу с неприкрытой реальностью».

На самом деле все обстоит как раз наоборот. Атеизм, только атеизм, в отличие от религии, основывает свое мировоззрение на неприкрытой реальности мира и жизни: человек — это сын природы, часть природы, ее порождение и ее вершина, человек — это природа, познающая самое себя. И на этой реальности мира атеизм хочет построить реальную, а не иллюзорную жизнь человека. Но Вы не только не признаете ничего этого, но в своем «злорадстве» изыскиваете разные «каверзы», вплоть до утверждения, что «цель у атеистов — погубить людей».

«Вот я Вам задам, — пишете Вы, — один каверзный вопрос, на который обычно атеисты не отвечают. Если нет бога, нет бессмертия, то в чем же тогда смысл моей жизни? Какими силами и зачем я вызвана из небытия в эту жизнь, которая обессмысливается моей смертью, и эта смерть может наступить каждую минуту? Атеисты отняли у людей бога, который обещает нам бессмертие. А что же вы, атеисты, даете человеку взамен царствия небесного и чем его заменяете? На этот вопрос, я уверена, вне религии ответа не существует».

Существует!

Вы говорите, что, «отняв веру в бессмертие души, атеисты унизили человека, превратили его в тленный, никому не нужный прах». Наоборот, совсем наоборот!

Унижает человека именно религия, ее учение о том, что, получив якобы от бога «божественную» душу, человек не только не сохранил ее, а осквернил, размотал, продал ее дьяволу, и ему нужно совершить какой-то необычный подвиг, чтобы вернуться к божественным истокам и этим спасти себя.

В противоположность этому именно атеизм возвышает человека: ты вышел из небытия, из природы, прошел через зверя, сохранив в себе остатки звериной натуры, но ты, преодолев все это, именно ты породил в сознании своем идею добра, справедливости, любви, создал в воображении своем и идею «бога», которого наделил высшими достижениями человеческого духа, и теперь ты бьешься, мучительно бьешься над тем, как эти высшие идеи добра, любви и справедливости воплотить в жизнь. Пусть это у тебя плохо получается и ты то и дело соскальзываешь с этого святого пути в болото своих животных инстинктов и пережитков, но ты спохватываешься и снова вступаешь в борьбу со злом.

Так иди же по ней, этой стезе, не изменяй себе, своим человеческим идеалам, и ты придешь, куда зовет тебя твоя человеческая совесть. Не изменяй ей! Иди! Удачи тебе! Успеха тебе! Доброго пути тебе!

Вот что говорит человеку атеизм.

Я не понимаю и не принимаю и Ваше определение совести, как частицы бога в человеке («Бог есть любовь… Бог есть источник любви» и т. д.). Но мы знаем множество примеров, когда неверующий человек является носителем большой любви к людям и даже жертвует ради них жизнью, и, наоборот, самые богомольные люди бывают жестоки, несправедливы и даже преступны. Ведь и в Евангелии сказано: «Не всякий, говорящий «Господи, господи!», войдет в царство небесное».

Ведь так?

Дело не в словах, дело в поведении, в жизни человека, в его отношении к людям и к обществу. А это отношение воспитывается, накапливается и воспитывается — тут я с Вами согласен — не одними словами. Нужны дела, пример, жизненный и нравственный опыт. Этот опыт накапливается годами, десятилетиями, даже столетиями и, передаваясь от поколения к поколению, составляет то, что люди называют совестью. Но Ваше требование, чтобы «ученик ежедневно стоял на молитве 2—3 часа в безмолвии перед распятием Христа», — это просто нелепость. Это даже в царское время не делали — а я его помню.

Как Вы, учительница, можете предлагать такую нелепую и жестокую систему (жестокую, потому что без ремня и палки ее нельзя осуществить), как Вы можете утверждать, что вместо законов природы, законов жизни необходим «закон божий», — а я его тоже учил, а потом 15-летним мальчишкой отказался от него, но никакого преступления никогда не совершил, потому что для меня суть нравственности — это поведение человека в жизни, на практике, в его отношении к людям, и ближним и дальним, и к обществу, и к самому себе.

Вы пишете: «Вот когда ученик заучит заповеди божьи…» Их учили и вдалбливали две тысячи лет, а что из этого получилось?

И заповеди и всякие другие принципы нужно осуществлять, жить и жизнью своей доказывать и показывать — как жить. Да, это трудно, да, не все нам в этом удается, но это — единственный путь, и будем его искать и осуществлять.

Вот на этом пути человека ждет бессмертие. Нет, не то, не иллюзорное, которое ты придумал себе ради своего эгоистичного страха перед смертью, твоей личной смертью, а бессмертие твоего высокого духа, твоих дел и свершений.

«Что атеист сможет противопоставить своей (опять «своей») смерти и разрушению?» — спрашиваете Вы. Отвечаю: дела!

В ответ на это Вы утверждаете, что «все, что мы делаем сегодня, завтра превращается в ничто, в прах». Какой убийственный пессимизм! Неверно все это! Неверно! Это, вероятно, вызвано одиночеством, тоской и страхом перед неизбежностью смерти. И Вы обращаетесь ко мне:

«Если Вы думаете иначе, возьмите в свидетели свой собственный жизненный опыт, он — неподкупный судия».

Беру. Я написал не так много, но и не так мало книг, по которым люди учились жить, сознавали свои жизненные ошибки, исправляли их и становились лучше. Об этом у меня есть многие десятки и сотни их собственных признаний и благодарностей. Одних я предостерег от грозивших им опасностей, других выручил из беды, и они выходили на свободу, женились, присылали мне фотокарточки своих жен в свадебном наряде, потом — карточки своих детей, делились своими жизненными, трудовыми успехами.

Не сочтите это за нескромность, но вслед за Пушкиным я могу повторить: «Нет, весь я не умру!» Я тоже оставлю в жизни какие-то искры добра и разума и в этом вижу свое личное бессмертие.

Рядом со мной вот уже шестьдесят лет идет моя жена. Более сорока лет она отдала школе, ее ученики делают в жизни большие дела, передают своим детям и даже внукам те искры добра и разума, которые она когда-то вложила в них. «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье» — так написала ей давно, еще до войны, ее ученица при окончании школы, дочь мусорщика — была такая профессия. Она стала крупным инженером-самолетостроителем, а когда она недавно ушла на пенсию, ее дело продолжает дочь Наташа. Другой ученик Марии Никифоровны участвовал в создании лунохода, третий стал крупным хирургом, четвертый — наш посол в одной из стран Азии. Все это — тоже бессмертие.

А возьмите себя. Вы не один десяток лет работали в деревенской школе. Вы научили грамоте и пустили в жизнь, вероятно, не одну сотню людей, которые где-то что-то делают — возводят дома, строят дороги, мосты, выращивают хлеб. Наконец, Вы сами дали жизнь четырем своим детям, они и их дети тоже трудятся для людей, для жизни. Разве все это не бессмертие? Причем реальное, настоящее. Так зачем же создавать себе иллюзии? Зачем это, Зинаида Васильевна?

Человек бессмертен в делах своих. Большие они или малые, но, если они совершены во благо людей, они остаются в жизни — не обязательно монументы, но и дома, мосты, книги, картины или просто добрая память: «Вот был человек!» И только те, кто ничего не совершил в жизни, кто ее прожег, проиграл, пропил, тот уходит в полную безвестность — был и нету, как сухой лист с осенней березы. Ну что ж! Значит, заслужил.

Так я понимаю бессмертие, я, атеист с 1915 года, и сейчас, в свои 80 лет, я спокойно смотрю в лицо неминуемого. Но я не унываю и не паникую и не ищу никаких иллюзий. Я только просил бы у несуществующего бога еще лет пять жизни, чтобы закончить ту большую, завершающую работу, которую сейчас делаю. Говорят, что «человек умирает изнутри». А если так, то и живет он изнутри — своими собственными силами, делами, желанием и стремлением сделать что-то еще и еще для людей.

А в заключение хочу привести Вам то, что написал в свое время наш великий композитор Римский-Корсаков не менее великому критику Владимиру Стасову:

«Смерти я не боюсь, хотя расставаться с жизнью всегда жалко… Стоит только подумать, что может быть ужаснее вечной жизни? Все будут умирать, а я буду жить! Да это ужасно! А если никто не будет умирать и все будут жить вечно, так ведь это станет похоже на рай земной или на царствие небесное. Боже, какая неинтересная скука! Для чего же тогда жить? Чтобы не развиваться, а стоять на месте? Рождение и развитие нельзя себе представить без умирания, а чего нельзя себе представить — так и не надо. А как хорошо, что нет будущей загробной жизни (я верю в то, что ее нет). Каково было бы смотреть оттуда, как то, над чем ты трудился и что любил, умирает — и забывается, или, если не умирает, то рассеивается и испаряется. Любил я, положим, Глинку, и вот пришло время, когда Глинку забыли, и он стал никому не нужен. И какая справедливая эта смерть, этот абсолютный ноль! Да это лучший акт милосердия божия. Ну, а пока живется, надо жить и жизнь любить надо, и я ее люблю и умирать не желаю».

Вероятно, все, что я здесь пишу, Вы не примете. Дело Ваше. Но я все-таки пишу, потому что мне по-человечески жаль Вас в Вашем одиночестве и потому что желаю, искренне желаю Вам добра.

Всего Вам хорошего. Г. Медынский».