Ступени жизни

Эта запись датирована 2 сентября 1918 года. Мне было 19 лет. Я читаю ее теперь, через 60 лет, и сам удивляюсь и самому факту ее появления, и ее неожиданности, тому почти моментальному повороту во всем ходе моих мыслей, и от факта покушения на В. И. Ленина, и от того злорадного по торжественности тона, которым объявил нам об этом осколок старой чиновной машины царских времен Стеснягин. Не знаю, может, и есть в этом какое-то непостоянство или действительно «нечто вроде оппортунизма», как выразился однажды в разговоре со мной тот же Стеснягин. А может быть, это та же самая кристаллизация «друзы» на новом повороте жизни, в новых, совершенно новых, небывалых доселе обстоятельствах.

Ведь жизнь идет, и рост и утверждение — это очень не простой и не всегда прямолинейный процесс: «да — да», «нет — нет». Тут же диалектика: «да — нет», «нет — да», «приятие» и «неприятие», а может быть, даже отрицание, усиливающее потом глубину утверждения. Ведь даром ничто не проходит в жизни.

Не прошло это и у меня, и все пережитое, передуманное, перечитанное, пусть самое разное, а может быть, именно потому, что оно разное, противоречивое, часто враждебное друг другу, взрыхлило, перепахало душу вдоль и поперек и подготовило ее к восприятию новых семян, носившихся в воздухе. А они не просто носились в воздухе, они уже пускали какие-то корешки в эту развороченную целину.

И проявлением, и свидетельством этого была та самая сентябрьская моя запись в дневнике. Я, который год назад писал свои бездарные вирши:

Россия-мать больна,
Россия умирает,
И гибнет бедная страна,
Как снег весною тает, —

тот же я, в том же самом дневнике написал теперь восторженные гимны Ленину, совершившему свою гениальнейшую операцию по спасению этой гибнущей страны. Это уже не корешки, это уже какой-то итог, какая-то важная ступень на длинной и трудной лестнице восхождения. Пусть в этом гимне я что-то напутал, переместил исторические ступени, уровни, масштабы, эпохи и категории, потому что Ленин — это совсем, это вовсе не второй Петр Великий. Никак! Это тоже новая ступень, новое особое качество личности, вернее, даже не просто личности в ее узком, чисто психологическом смысле. Личность ведь — не только психологическое, а социальное явление, и не просто явление, а фактор — на что она направляет свою волю, и какую операцию совершает своей «смелой и сильной» рукой, и во имя какой цели.

Пусть в этой записи есть и другие ошибки, а может быть, просто неточности, но это ошибки и неточности того времени и того уровня моего развития. Теперь они ясно видны, и я их хорошо вижу и понимаю и мог просто вычеркнуть их и навести глянец. Но я хочу быть честным, и перед собой и перед своим временем.

Слишком большое значение в моей «автобиографии духа» играет эта поворотная запись, и я всё оставляю как есть — что было, то было. И я верю, что читатель меня поймет.

А «корешки» тем временем все больше и больше росли и разрастались.

Учительская конференция, первая конференция при советской власти. У людей смесь любопытства и настороженности: что-то будет? И начинается конференция «Интернационалом». Первый «Интернационал» в Медыни.

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…

Дирижирует регент соборного хора, а кроме того, пьяница и многолетний завсегдатай гостеприимного дома моего бати, «Филатыча», в гостеприимной Пятнице-Городне. Знакомая фигура в новой роли. Но как-никак семена нового.

А потом из самых задних рядов, вернее даже, из толпы, теснящейся за последними рядами стульев, выходит невысокий плечистый человек в матросской форме и идет через весь зал к президиуму, громыхая деревянными подошвами своих матросских ботинок. Это — «председатель Медынского Совета народных комиссаров» матрос Голенев, как говорят, участник Октябрьского переворота.

— Товарищи педагогики! — обращается он к учителям.

На этом его отношения с педагогикой, видимо, закончились, потому что говорил он дальше, конечно, об Антанте и мировой революции, как все в то гипнотическое время.

«Один Совет Народных Комиссаров да возглавляет мир труда». А кстати, потом мне по делам приходилось бывать у него в кабинете, в здании бывшей городской управы, увенчанном деревянной пожарной каланчой. Окна кабинета выходили на центральную площадь, и возле одного из них, рядом со столом Голенева, стоял направленный на площадь пулемет, на который он, разговаривая, этак дружески, запанибратски опирался и даже поглаживал его.

Впрочем, это тоже ведь семена нового.

Но лично для меня, пожалуй, самым близким стал Окминский. Не знаю, как и почему так получилось, но он приметил и приветил меня и взял под свое крыло, вплоть до того, что приглашал меня домой. А жил он вдвоем с женой, умной, но суховатой женщиной, ведавшей, кажется, агитацией и пропагандой, жил очень скромно и деятельно — сам колол дрова, топил печку, делал все домашние дела, и получалось все у него как-то легко и быстро.