Ступени жизни

«Понимаешь, Ставский, это ж страшно! — продолжал я свое письмо. — Колхоз, который должен быть — и за Доном, в Петропавловке, является — орудием социалистической переделки людей, здесь стал средством их деморализации, нравственного разложения человека. Здесь воспитываются те же жулики и тунеядцы, которых так горячо бичевал Ленин в статье «Как организовать соревнование». Ну, ты об этом знаешь лучше меня.

И воспитывает это — руководство колхоза всей системой хищений, бесконтрольности и безответственности. Да и как могут жулики бороться с жульничеством?

При общем нежелании работать есть две отрасли хозяйства, где не знают отбоя от рабочих рук: сад и овцеводческая ферма (стрижка овец). Это как раз тепленькие местечки, где можно украсть и крадут. А руководители на все это смотрят сквозь пальцы.

Колхозница Корнюшкина Маланья, работая на стрижке овец, набила полные рейтузы шерстью, украв таким образом 10 фунтов шерсти. Она, правда, была поймана с поличным. Но это вызвало в колхозе не возмущение, а смех. «Добро б фунт-два, а то десять!» — формулируют свою точку зрения работники овцеводческой фермы. Сколько же этих «фунт-два» расходится там ежедневно? А правление? Сначала оно даже не знало об этом, а когда я рассказал, это вызвало смех: «В рейтузы? Ха-ха-ха!» И вся реакция.

Выпустил я стенгазету (которой здесь, конечно, не было), написал там обо всем этом и потребовал в ней отдать Корнюшкину под суд. Ничего! Ноль внимания, фунт презрения. Я пытался доказать свое, но мне было заявлено, что постановлением правления это дело передано прокурору. Последующая проверка с моей стороны показала, что это полная ложь и очковтирательство.

Понимаешь, Владимир Петрович, не терпит душа!

В чем же причина такого безобразнейшего положения вещей?

Причина одна — в несоблюдении устава колхоза.

Этот устав, сам замечательный дух его, здесь не только не понимают, но часто и не знают — или сознательно забывают и искажают. Основное положение устава, что «общее собрание является высшим органом управления артели» (стр. 20), здесь абсолютно не соблюдается. Всеми делами вертит правление, и даже не правление, а группа воротил.

В течение нескольких лет беззастенчиво игнорировалась, убивалась всякая инициатива колхоза, его самостоятельность, его хозяйственный рост, общественная активность. Результаты налицо: колхозная масса не имеет никакого голоса, а делами ворочает кучка воров.

А ведь есть великолепные люди: бухгалтер Рудиков, бывший председатель колхоза Мошонкин — умный, выдержанный, энергичный; селькор Недиков, кандидат партии, — романтик, начитанный, руководитель драмкружка, он разъезжает со своими постановками по соседним деревням и после спектакля, приоткрыв занавес, с детской непосредственностью спрашивает: «Ну как? Понравилось?»

Эти люди пишут в газеты, обращаются в район, но без толку. Один раз, правда, по их жалобе на Каребина приезжал следователь, но уехал тоже без всякого результата.

У тебя может возникнуть вопрос: а где же парторганизация? Я, очевидно, просмотрел ее? Нет, не просмотрел. Я живу против сельсовета и каждый день вижу, как парторг территориальной организации Николай Кондратков слоняется без дела, сидит с девчатами на лавочке, возит в сад ящики для яблок, ходит из сельсовета в колхоз и обратно. «Парень шаткий. И туда и сюда», — определяют его колхозники.

Лица партийной организации совсем не видно. Кондратков — крайне безынициативный, пассивный и замкнутый парень. А главное, и он оказался запятнанным. Будучи председателем соседнего колхоза, он за короткое время сумел задолжать 500 руб. и до сих пор не расплачивается. «Все они перемазаны и рта не разевают», — говорят колхозники и ни во что не верят.

Даже ревизионной комиссии фактически нет.

Но как же могло получиться подобное положение, такое явное и грубейшее нарушение установок партии, сталинского колхозного устава на глазах у всех?

Причина этого, еще раз скажу, лежит в руководстве, и только в руководстве сельсовета. Голое администрирование, грубейшее нарушение элементарнейших прав колхоза, явное попирание революционной законности, зажим, окрик, запугивание, своевластие и самодурство, — в течение двух лет хозяйничанья нынешнего председателя сельсовета Каребина, или, по-здешнему, «Карябы», привели к полному снижению общественного тонуса в Колыбелке, приглушили ростки здоровой, советской демократии и создали атмосферу запуганности, забитости и страха.

«У нас напужка большая». «У нас народ боится начальников». «У нас председатель как крикнет, так все и разбегаются». «Мир напуган».

Кузнец Ракитин: «А скажешь, поведут в сельсовет и начнут гробить — я тебе покажу да я тебя упеку».

Ты, конечно, можешь усомниться: карикатуру, мол, нарисовал парень. Нет, Ставский, болью сердца продиктовано это письмо и растерянностью — что делать? Я живу ведь здесь на положении постороннего соглядатая, но не терпит душа, возмущается все советское, что во мне есть. А вместе с тем ввязываться в открытую борьбу, не имея на это ни права, ни полномочий, не решаюсь. Тем более что районное руководство во всех безобразиях тоже значительно виновато. Ведь ревизионная комиссия колхоза утверждается по уставу президиумом РИКа. Как же в таком случае «Гусак» комплектует себе ревкомиссию по своему вкусу? Почему же районный исполком не поинтересуется отсутствием актов о ревизиях? Почему местные активисты не верят в район? Вот почему я решил обратиться к тебе с убедительной просьбой помочь нам. Конечно, я не думаю, чтобы лично ты или центр непосредственно займется этим делом (хотя политический эффект от этого был бы громадный), но я надеюсь, что ты двинешь этот вопрос куда нужно, но с тем, чтобы вплотную им занимались инстанции не ниже областной.

Будь другом, помоги».