Ступени жизни

А потом… я не знаю, как это забыть? Да и можно ли? Да и нужно ли? Тот, сорок первый, даже точно — 16 октября, день, начавшийся самой лаконичной за все время войны утренней сводкой: «Положение на Западном фронте ухудшилось». И… растерянность, а у кого-то, может, и озлобленности «Бегут!» А куда бежать? Зачем? Как будто можно убежать от войны, от судьбы, от России, но все равно: «бегут», — чуть ли не с ненавистью бросали вслед людям с чемоданами, спешащими в поезда. Правда, на деле оказывалось, что они вовсе не бегут, а просто едут, по командировкам, мандатам, едут куда-то и по разным, очень важным делам — строить заводы среди чистого поля, налаживать какие-то порванные войной связи, выполнять очень срочные, по-военному срочные поручения. Но… Но чувство растерянности оставалось. Да как ему не быть, если Малоярославец стал фронтовым городом? Как? Когда настежь открыты двери опустевших учреждений и пепел, как черный снег, почему-то носится в воздухе. Как?! Как подавить в себе черный тоже, холодящий ужас от своей беспомощности и безнадежности?

Да, все это давно ушло и, можно сказать, забыто за победными залпами и ликующими вспышками салютов, но это было, и все это прошло через душу. Прошлое не мертво, и душа ничего не забывает.

А как забыть вечер, когда мы с Анатолием Глебовым, чудесным человеком и честным писателем, первым, пожалуй, в своем рассказе «Правдоха» нарисовавшим образ нашего советского правдоискателя, — когда мы шли с ним из клуба писателей, где во дворе мы, все не призванные в армию, проходили военную подготовку, занимались нелепой шагистикой и бросали деревянные «гранаты». А рядом, тут же за углом, на площади Восстания, три мальчика в мешковатых солдатских шинелях устанавливали пушку дулом к зоопарку и дальше через Красную Пресню, на запад. И от этого похолодело сердце. «Неужели, действительно, в Москву ждут?»

А потом я медленно брел по Москве, такой же ушедшей в себя, как и я сам, шел домой, на свою Смоленскую площадь, и думы, как черный снег, кружились и кружились в моей голове.

Неужто ждут?.. Как же так получилось? И почему? Об этом мы только позже, много позже, стали сначала догадываться, а потом разбираться, пока на страницах «Правды» не появился полный текст пьесы Корнейчука «Фронт», пьесы, обошедшей вслед за тем все сцены Советского Союза и обнажившей все, о чем мы не говорили, а думали про себя. А тогда… Ведь, пожалуй, не везде, не со всех еще стен были содраны плакаты совсем недавних дней — «Воевать на чужой земле малой кровью».

Такой же примерно плакат, красочно оформленный, я совсем недавно видел в 56-й школе на Можайском шоссе, где моя Мария Никифоровна была классной руководительницей десятого, выпускного класса, почти целиком ушедшего в ополчение во главе со своим директором Григорием Ефимовичем Косаревым.

Мне невольно вспомнился тогда Тюрин, паромный перевозчик из рассказа Короленко «Река играет», когда он в отчаянную, решающую минуту взял в руки багор и провел свой паром через буруны взыгравшейся реки. Скажут, масштабы не те: великое и малое. Но великое растет из малого, в том числе и из Тюрина, из толстовского капитана Тушина, из Ивана Сусанина, в конце концов из Ильи Муромца, из духа народного. И неужели теперь не найдется?.. Нет, найдется, конечно, найдется какой-то Тюрин и теперь, потому что русский народ не может погибнуть, как не может погибнуть и та великая идея правдоискательства и правдостроительства, то историческое дело, которое он взвалил на свои плечи.

А потом… Само государство указало мне потом место, когда фронт подошел к Наро-Фоминску, и я с семьей в составе целого эшелона писателей был эвакуирован в далекую глубинку, в Казахстан, где и подсмотрел свою «Марью» в ее первородных истоках и зародышах.

…Дождливая, предвесенняя пора. Степь. И в степи, под мелким, моросящим дождиком, пашут одиннадцати-двенадцатилетние ребята, на быках, в легких пиджачишках и промокшей обувке, и не сходят с борозды, пока не выполнят норму. А вечером, при тусклом свете «летучей мыши», идет собрание, премируют этих ребятишек.

— Как победитель в соревновании пахарей премируется поросенком Матвеев Петр… Петька! Петро! Где он, паршивец, запропастился?

А победитель свернулся калачиком здесь же, под столом президиума, и спит без задних ног. Смех и грех!

…А еще позднее, в последний год войны, на крайнем напряжении сил, я, изначальный, с 1919 года, «белобилетник», тоже был призван в армию и стал солдатом запасного полка. Но когда там производился набор в роту самокатчиков и я записался в нее, то и здесь я получил от ворот поворот: «очки соскочат», — сказали мне.

И в результате медицина признала меня годным опять-таки только для нестроевой, тыловой службы, и я год проработал на заводе, изготовлявшем знаменитые «катюши» и мины, и как контролер ОТК пропустил через свои руки не одну сотню, а быть может, и тысячу этих чугунных мстительных чушек.

А ратному делу я, вместо себя, отдал самое дорогое — единственного нашего сына.