Ступени жизни

Я знал колхозную работу и раньше, видел женщин в этой работе, но это были будни. Теперь перед глазами возникло явление — образ и осветил все. В этой фигуре я сразу почувствовал все то бремя, которое легло на советскую женщину в годы войны, весь ее невыразимый никакими словами подвиг, всю ее незаметную, но такую покоряющую нравственную красоту, что я уже не мог не писать об этом. Мне хотелось воспеть, именно воспеть и именно ее — нашу русскую женщину, верную жену, мать, труженицу и гражданку, которой в труднейшие минуты жизни Родины приходилось решать сложнейшие общественные и нравственные вопросы.

И именно потому, что мне хотелось воспеть ее, я не разрешил своей Марье полюбить Дубкова, инвалида войны, своего постояльца. Драматургически это было так заманчиво: жена получила «похоронную» на мужа, вышла за другого, а потом вернулся муж. Какой сердцещипательный конфликт, кстати, использованный в одном нашумевшем романе того времени! Но он так снижал весь образ, настолько лишал его народной нравственной силы, что я не смог разрешить себе принять его. И читатели, надо сказать, все это поняли и оценили.

Над «Марьей» я работал семь лет. Я изъездил и исходил пешком десятки колхозов, читал лекции, помогал людям в работе, много бесед «по душам» провел в зимние вечера после бурных колхозных собраний, или в полевых станах во время обеденного перерыва, или в ожидании поезда на железнодорожных станциях, и везде, на каждом шагу я встречал эту многоликую «Марью».

Так зародилась и начала складываться у меня мысль о романе. Сначала все было Туманно, неясно: не было людей, не было точного сюжета, и лишь постепенно намечались в сознании образы героев. Лишь много позднее, когда я, уже после войны, поехал в колхоз, а за ним в другой, в третий, все стало заполняться живой плотью.

Откровенно говоря, был момент, когда я готов был изменить своей «Марье». В последний год войны, когда армия наша освобождала Польшу, я, вычитав у Герцена, как при подавлении польского восстания 1863 года ряд офицеров царской армии переходил на сторону восставших польских патриотов, очень заинтересовался этим как симптомом международного братства, возвещенного Мицкевичем, и весь этот год занимался изучением Польши и польских дел того времени. Но вот кончилась война, и я сразу же вспомнил о своей «Марье». После беседы в Союзе писателей я пошел в МК партии и встретил там полную поддержку.

— Вам Марья нужна? — пошутил принимавший меня товарищ. — Ну что ж, мы вас к Марье и пошлем.

Меня направили в колхоз, в котором председательствовала Марья Ивановна Зорина. Знакомство с ней во многом помогло мне осмыслить колхозную жизнь, но все-таки это была не та Марья, которую я искал. Она хорошо вела хозяйство и в тяжелых условиях военного времени удержала колхоз на высоте. Колхозники ее очень ценили, но… не любили. Бывает так в жизни. Она была энергична, хозяйственна, очень требовательна, даже придирчива и резковата, но в ней не было той душевности, человечности, без которой, на мой взгляд, не может быть советского руководителя. Руководитель советского хозяйства — прежде всего руководитель коллектива людей. Он — руководитель, но в то же время он и член коллектива — на то и колхоз. Он идет впереди, но при всем этом всегда должен быть с народом, и только тогда народ идет за ним сознательно и охотно, плечо к плечу.

Этой черты, этой демократичности не было у той Марьи Ивановны. От нее я взял ее хозяйственность, распорядительность, решительность, организационную хватку. Другие черты, необходимые для того типа руководителя, для того идеала, который я себе составил, я брал у других — у Ивана Степановича Егорова, председателя дмитровского колхоза «Победа», у М. А. Домахиной (Горьковская область), Е. А. Лепешовой (Владимирская область), А. М. Глашкиной (Тульская область) и многих других.

Было ли это идеализацией или лакировкой, как могут теперь сказать, оценивая «Марью» сквозь толщу прошедших годов? На мой взгляд, нет. Это сделано было не в угоду и угождению времени, а естественно вытекало из того эмоционального всплеска, полученного в ту памятную встречу в алтайском селе Волчиха, когда мне захотелось воспеть ту безымянную и обобщенную, промелькнувшую в буране событий русскую Марью. Одним словом, это была типизация, когда мысль автора, логически развивая эмоциональный заряд, отбирает рассеянные в живой жизни черты и черточки и, группируя их, объединяет и цементирует своим пониманием образа.

Тем же методом типизации, но с диаметрально противоположным и тоже вытекающим из опыта авторским отношением, был создан и образ пьяницы и безобразника Порхачева, председателя колхоза, в борьбу с которым не по капризу автора, а по логике событий и характеров вступила Марья.