Ступени жизни

— Ну, не скажите! — возразил профессор. — Мы определяем характер человека, самую его основу по поведению под наркозом. А вы вчера так заразительно смеялись, что нам всем стало весело.

— Как — смеялся? — удивился я. — Я помню, что усмехнулся про себя на ваш рассказ об озере Рица.

— Это — то, что вы помните, — сказал профессор. — А что не помните, в этом и выражается глубинная сущность вашей натуры. Оптимистическая сущность. Запас прочности.

Сорок лет прошло со времени этого памятного и мудрого разговора, и я до сих пор не знаю — так это или не так? А может, и действительно так? Может, это и дает мне силы переносить все и пережитые и последующие удары жизни?

Во всяком случае, вырвавшись из когтей сначала одного, а потом другого Чудовища, я, по выздоровлении, пошел в редакцию выходившей тогда «Крестьянской газеты» и рассказал о всех колыбелковских делах.

Редакция послала туда специального корреспондента, проверила и напечатала об этих делах статью. Был суд. Каребин получил четыре года, «Гусак» — два. Но общее положение в колхозе, как писал мне тот же Недиков, видимо, изменилось мало.

«Районные организации не хотят доводить дело до конца. Я живу в ненависти, вы знаете, как здесь ненавидят, когда говоришь правду».

Так закончилась эта столь грозная для меня эпопея.

МЕЖДУГЛАВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ СТОН ДУШИ

«Только что отгремел салют. Занят район Мазурских озер. Там генерал Самсонов осенью четырнадцатого года погубил целую армию и уложил себя красивым выстрелом в висок. Теперь в какие-нибудь несколько дней наши войска подошли к Кенигсбергу. Величественно и неукротимо идет наш народ — разгневанный народ — на своего оскорбителя, на своего давнего врага, идет, как судьба.

Мне представляется море, прибой. Одна за другой, одна за другой идут на берег волны и, шурша, откатываются назад. Но вот наступает момент: где-то и почему-то накапливается большая, особая волна. Она идет, зловеще переливаясь на солнце, она подтягивает под себя, от берега, воду, песок, гальки, камни, все, что можно от него взять, а потом вдруг вырастает стеною, как ставшая на дыбы львица, и, сверкнув белым гребнем, опрокидывается вдруг и несется в каком-то неистовстве, в бешенстве, гремя и швыряясь камнями и дымясь миллиардами брызг.

Да простится мне эта красивость, но именно такую, вставшую на дыбы, львицу напоминает мне сейчас наша армия».

Это из записей того времени.

Хотя стыдно, может быть, писать мне эти возвышенные слова, мне, не принявшему непосредственного участия в этом великом походе.

А может быть, и нет. Не знаю. Вины моей я за собой не чувствую. Я не прятался, не уклонялся, не притворялся, я жил и действовал как рядовой гражданин, по законам этого, моего, вставшего на дыбы государства, по его державной воле. Им я был освобожден от войсковой службы по физической непригодности еще в горячем 1919 году, в самый первый советский призыв в Красную Армию, шедшую на смену Красной гвардии, и так, по сути дела, всю жизнь проходил в «белобилетниках».

Правда, после знаменитой обращенной к народу сталинской речи от 3 июля 1941 года я записался в народное ополчение, но пробыл в нем только три дня, а потом, при ближайшем знакомстве с личным составом, наше ополченское командование меня забраковало.

— Нам нужны бойцы, а вы… Простите! У нас вы будете балластом, — сказали мне. — Война предстоит большая, она вам место найдет.