– Хорошо, хорошо, хорошо… Так, стоп, а что это у нас там в углу на небе?
– Где?
– Какая-то белая полосочка сверху?..
– Да это, видимо, самолет пролетал… Инверсионный след… Но это же в самом углу – едва заметно. Этого же никто…
– Всё! Эпизод переснимаем полностью.
Казалось бы, жёстко. Но зато в итоге получился замечательный фильм под названием «Мой друг Иван Лапшин». Во многом как результат такого жёсткого подхода. Как следствие, если угодно, капризной требовательности. Правда, потом она стала зашкаливать, переходить уже в некую ненормальность, но в принципе требовательность для кино – необходимый элемент производственного процесса. А я, надо сказать, многое пропускал, но, к счастью, пропущенное мной зрители, как правило, не замечают – отвлекаются, погружаясь в атмосферу фильма.
Масштаб компромисса во многом зависит от того, кто у тебя директор. На картине «Москва слезам не верит» я работал с Виталием Богуславским – очень хороший парень, неплохой профессионал, но всё-таки осадок у меня остался. Он принадлежал к старой директорской школе, главный принцип которой: «Не надо баловать режиссёра». Эти ребята, перемывая кости своим подопечным, наверняка обсуждали в своём профессиональном кругу, что идти на поводу у режиссёра не следует, торопиться выполнять его пожелания не стоит.
Помню, чтобы показать улицу Горького образца 1958 года, я просил найти двухэтажный троллейбус – характерную примету Москвы того времени. Мне было сказано, что всё облазили, всё обыскали, но тщетно. Извините, но организовать двухэтажный троллейбус невозможно. Правда, позже я увидел его в другой картине и очень расстроился. Ещё мне нужен был старый трамвай для эпизода, когда Катя бежит от высотки к метро «Краснопресненская» (возле зоопарка в конце 50-х проходила трамвайная линия), но и этого мне не удалось добиться от директора, а так бы я ни за что не вырезал этот эпизод из картины, хотя бы из-за колоритной исторической детали.
По сути, съёмочный процесс состоит из громадного списка упущенных возможностей: этого не достали, то не нашли. Вынужденные компромиссы у всех: художника-постановщика, художника по костюмам, гримёра, оператора – но все эти компромиссы ложатся на сердце режиссёра, потому что именно ему принимать окончательное решение – закрыть глаза или всё-таки упереться.
Помню, идёт подготовка к эпизоду с гостями, которые собираются в профессорской квартире в высотке. Я придумал, что Катя и Людмила будут с одинаковыми причёсками. Каждая и сама по себе смотрелась комично из-за архитектурных излишеств на голове, а в паре комический эффект усиливается кратно. Эпизод нужно было снять быстро, потому что Басов был ограничен во времени.
И вот должна начаться съёмка, я смотрю всё время на часы, у меня вот-вот уйдёт Басов – важный персонаж в этой истории, и тут с грима выходят артистки, а у Веры с Ирой разные причёски. Я спрашиваю:
– Это что такое?
А Ира – девушка с гонором, ей, видимо, не показалось убедительной моя придумка с одинаковыми причёсками, и она уговорила гримёра сделать для неё другую модель.
Гримёрша оправдывается:
– Ну, мы подумали…
– А почему со мной не посоветовались? Делайте, как договаривались! – говорю не терпящим возражения тоном и объявляю перерыв.
Гримёрша быстренько убежала с Муравьёвой переделывать свою работу, видимо, сообразив, что лучше не пререкаться, потому что глаза у меня были бешеные. Позже этот момент часто вспоминал Володя Кучинский, объясняя, что именно в тот момент он понял, что такое режиссура. Это когда в очень сложной ситуации абсолютного цейтнота металлическим голосом объявляется перерыв ради того, чтобы правильно причесать актрису.
33
О том, за что режиссёры любят монтаж, о музыке Никитина, похожей на музыку Колмановского, посторонних шумах, реакции Гришина и зрелище, увиденном на Пушкинской площади
И вот наступил новый этап производства, как правило, обожаемый большинством режиссёров – монтаж. Действительно, ты остаёшься один на один с материалом, сидишь и спокойно занимаешься упорядочиванием снятого. Волнений и тут предостаточно, но хотя бы ежеминутная нервотрёпка съёмочного процесса осталась позади.