Судьба протягивает руку

Авторское кино не ставило перед собой каких-либо задач, связанных со зрителем. И реакция на фильм являлась, по сути, побочным эффектом, необязательным и не прогнозируемым. Режиссёры были поглощены поиском формы, самопознанием, самовыражением. По крайней мере они себя и окружающих в этом уверяли.

Наш современный кинематограф во многом продолжает традицию: не может завоевать зрителя, не возвращает денег, затраченных на производство. И дело не сдвинется с места, пока мы не осознаем это как катастрофу, пока будем воодушевлённо подсчитывать награды, завоёванные на разного рода второстепенных фестивалях, полагая, что это и есть победа. И чтобы вырваться из этого порочного круга, понадобится целая революция в нашем сознании, в нашем искусстве.

И в прежние времена, и в нынешние репутация художника зависит от «лидеров общественного мнения». В кино это какая-нибудь двадцатка авторитетов, не больше. Народная любовь мало кого волнует, другое дело – легенда вроде той, что возникла вокруг имени Сокурова, дескать, его заметил Тарковский и чуть ли не благословил на художественный подвиг, назначил себе в преемники. Такого мифа бывало достаточно, чтобы комфортно устроиться, наладить быт, получить привилегии и рассказывать потом, как тяжело складывалась судьба, как система препятствовала становлению таланта.

Между тем, если посмотреть на ситуацию здраво, тяжело складывалась, скорее, моя творческая судьба, а Сокурову-то как раз давали снимать, он получал поддержку и от коллег, и от чиновников. Поразительно, кстати, но ведь и советские руководители киноотрасли тоже были на стороне этой влиятельной группы, создающей авторитеты, устанавливающей иерархию ценностей. Скажем, Филипп Тимофеевич Ермаш руководствовался установками тех самых «лидеров общественного мнения», всецело находился на их стороне. Ему было важно показать за границей, вывезти на западный фестиваль в качестве визитной карточки СССР нечто сопоставимое с Тарковским, а лучше его самого. Ни о какой «Москве…» и речи не шло, со мной он разговаривал снисходительным тоном, давая понять, что в табели о рангах моя фамилия не значится. Из уст в уста передавалась фраза министра советской кинематографии, что на следующий кинофестиваль он отправит «Агонию» Климова и это будет фурор. И он действительно занимался картиной: хлопотал, пробивал, обходил бюрократические и идеологические препоны, ведь у фильма, который ещё толком никто не видел, стала складываться репутация антисоветского, в кулуарах шептались, что «Агония» – это смелый политический жест, в нём масса аллюзий с нынешней жизнью, намёк на природу современной власти, но в итоге, благодаря усилиям главного киноначальника страны, фильм Элема Климова всё-таки отправился на Венецианский кинофестиваль, где его уже ждали…

В начале 80-х падением доходов от киноотрасли всерьёз озаботились власти, и началось внедрение системы материальных стимулов: для режиссёров, чьи картины собрали больше 17 миллионов зрителей, ввели полуторный коэффициент к постановочным. Появились поощрения и для тех режиссёров, чья аудитория достигала 30 и 40 миллионов. На цифре «40» фантазия финансистов иссякла, но и такая премиальная шкала стала серьёзным достижением.

Нашей картине дали поначалу первую категорию, но потом переиграли – присвоили высшую. За две серии у меня вышло 15 тысяч постановочных, но ведь ещё полуторный коэффициент, да и за сценарий полагался гонорар, так что в итоге со всеми накрутками я заработал что-то около 40 тысяч рублей – по тем временам огромная сумма. Разумеется, о моём обогащения стало известно коллегам, пошли возмущённые разговоры: мало того, что этот гад снял чудовищную поделку на потребу публике, так ещё и получил за неё сумасшедшие деньги!

И всё-таки, несмотря на презрительное отношение, я начал постепенно преодолевать неуверенность, преследующую меня всю жизнь, и даже почувствовал нечто похожее на убеждённость – возникло ощущение, что я нашёл, наконец, своё кино. Произошло это под влиянием зрительского успеха и тех немногих доброжелательных рецензий на картину «Москва слезам не верит».

Хотя киноэлита по-прежнему меня не принимала, «Оскар» сделал своё дело – западноцентричная, американоцентричная интеллигенция не могла устоять перед этим символом могущества, и я стал ловить на себе заинтересованные взгляды, слышать заискивающие фразы, и это тоже, надо признаться, заставило меня задуматься: может быть, есть во мне нечто достойное уважения?

Со временем отношение к награде Американской киноакадемии становилось у нас всё более почтительным, а сегодня заветная статуэтка и вообще обрела невиданное, почти сакральное значение, ей едва ли не поклоняться готовы – то и дело у меня просят разрешения сфотографироваться с «Оскаром» или хотя бы прикоснуться к нему. Я не исполнен такого пиетета к заветной статуэтке и не очень понимаю ажиотаж. Настоящую гордость я ощущаю совсем по другому поводу: у меня, например, есть уникальная фотография, на которой я запечатлён вместе с великим Феллини.