Судьбы передвижников

Первой в серии произведений Репина о современной ему разночинной революционной интеллигенции, стала картина «Под конвоем» (1876). Потом были «Сходка» (1883), «Арест пропагандиста» (1880–1892), «Перед исповедью» (в советском искусствоведении «Отказ от исповеди») (1885). А когда после амнистии народники стали покидать места заключения, у Репина возникла идея картины «Не ждали». Вначале Илья Ефимович изобразил момент возвращения домой курсистки, бежавшей из ссылки. Персонажи картины писались в реальных интерьерах дачи под Петербургом с родни жены художника. Но первоначальный вариант, созданный на маленькой доске, в чём-то не удовлетворил художника. Он принялся за большую картину на ту же тему, только теперь в родные стены возвращался молодой мужчина, внешний облик которого свидетельствовал о тяжёлых испытаниях, выпавших на его долю в тюремных застенках. Лицо главного героя искалось художником мучительно. В окончательном варианте в нём определённо угадываются черты молодого литератора Всеволода Михайловича Гаршина, с которым Репин познакомился в Петербурге в 1882 году. Выставленная на 12-й Передвижной выставке, картина взбудоражила общественность, привлекла к себе повышенное внимание.

Годом позже обречённость профиля Всеволода Гаршина Репин использовал для создания образа царевича на своём грандиозно исполненном полотне «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Сам Илья Ефимович признавался, что первый побудительный мотив создать эту картину связан с впечатлением от симфонической сюиты «Антар» Николая Римского-Корсакова. Свою лепту в рождение замысла внесли, без всякого сомнения, и мартовские события 1881 года. Исступлённый процесс созидания Репин вспоминал так: «Я работал как заворожённый. Мне минутами становилось страшно. Я отворачивался от этой картины, прятал её. <…> Но что-то гнало меня к этой картине, и я опять работал над ней».

Внешние и внутренние особенности передвижника Григория Мясоедова, по мнению художника, невероятно живо перекликались с личностными характеристиками сумасбродного царя. В создании образа монарха помогли также черты лица композитора Павла Бларамберга. «Иван Грозный» был написан Репиным относительно быстро – в течение 1884-го и января 1885 года. Представленная на 13-й Передвижной выставке картина изумила художественное сообщество и публику магией живописного выражения трагизма изображённой сцены. Сердце сжимается от одного вида скованных предсмертным страданием пальцев истекающего кровью царевича. Самодержец, свершивший непоправимое, и его обречённый наследник предстали на полотне Репина просто людьми, движимыми естественными человеческими эмоциями.

Всегда артистично излагающий свои мысли Крамской взволнованно подбирает слова, рассказывая Алексею Суворину о своих первых впечатлениях от репинского шедевра: «Выражено и выпукло выдвинуто на первый план – нечаянность убийства! Это самая феноменальная черта, чрезвычайно трудная и решённая только двумя фигурами… И как написано, боже, как написано! В самом деле, вообразите, крови тьма, а вы о ней и не думаете, и она на вас не действует, потому что в картине есть страшное, шумно выраженное отцовское горе, и его громкий крик… вот он зрелый плод». Власти поначалу взялись чинить препятствия экспонированию шокирующего полотна, но под натиском несогласных с таким решением – отступили.

Немногим ранее, в 1884 году, признанный мастер кисти Илья Ефимович Репин получил свой первый государственный заказ. Ему было предложено создать полотно «Приём волостных старшин Александром III во дворе Петровского дворца в Москве». Художник искренне увлёкся работой и, оставаясь верным себе, добросовестно писал с натуры залитый солнцем двор Петровского дворца, работал над точным воспроизведением деталей царского костюма.

Где бы ни появлялся теперь вознёсшийся на гребень успеха Илья Ефимович, он неизменно оказывался в центре внимания. В репинской манере поведения появилась «приподнятость, даже некоторая рисовка». Речи живописца, находившегося в окружении почитателей его таланта, наполнялись «особой значимостью и пафосом», а тембр его голоса обретал звучную густоту. «Он сразу как бы становился на подмостки, которые ему воздвигало преклонявшееся перед ним общество», – рассказывал Яков Данилович Минченков.

В отсутствие восторженных глаз поклонников Илья Ефимович возвращался к своему естественному состоянию неудовлетворённости собственной работой. «“Не то, не то…” – повторял Ренин, стоя одиноко перед своей картиной, и лицо его принимало страдальческое выражение, в голосе слышалась досада, раздражительность». При этом в оценке произведений других художников Илья Ефимович часто проявлял избыточное великодушие и, проходя мимо картин, определённо «не имеющих художественного значения», щедро расточал: «Прекрасно, прекрасно!»