Свадебный бунт

— Да ведь венчанье не отложится на год, либо два?.. Ведь венчаться будут много через месяц… — заметила Айканка.

— Все равно. Свадьба через месяц, а то и скорее. А запись — записью!

— Ну, что ж — его воля. Мы не перечим.

— Авдотья Борисовна на это пойдет?

— Пойдет… Но ведь и князь тоже должен заручку дать…

— Князь определил отступного тысячу карбованцев с своей стороны! — бухнул Лучка.

— О-о!.. — ахнула Айканка.

— Да, вот мы как! — вскрикнул Лучка. — Стало быть, нам-то на попятный двор будет идти накладно.

Гости простились со старой калмычкой и ушли, обещаясь явиться на другой день.

— Ну, уж сватовство! — качала головой всю дорогу Соскина. — Вот что значит заглазно со свахой переговариваться. Спутали девок. Вот тебе, парень, первый блин да комом!

— Какой ком да кому! Иному иной ком — как раз по брюху! — загадочно усмехнулся Лучка.

XXII

Нечто, что чуял шестым человеческим чувством, предугадывал и мысленно себе самому предсказывал проныра жид астраханский Осип Осипович Гроднер, действительно невидимкой стояло над Астраханью. Оно, как легкий туман или облако пыли, пробиралось во все улицы и закоулки, во все дома, избы и хижины. Что это было, — определить и назвать было трудно.

В бумагах, приходивших из столицы в Астрахань или отправляемых отсюда к главным властителям российским, это нечто обозначалось «колебанием умов». В Астрахани это колебание случалось часто и приходило вдруг без всякого видимого повода, как иная хворость, как цинга, гниючка или чума.

Было одно время, что у астраханцев, почти у всех, у десятого человека, кровь носом шла. Как пришла эта чудная хворость, никто не знал, и объяснить не мог. Правда, жарища стояла тогда нестерпимая, да ведь не от солнца же таковое может приключиться.

Как зачиналась на этой дальней полумагометанской российской окрайне смута народная, объяснить никто не мог. Теперь по слободам астраханским, которых было много, в том числе немецкая, местожительство всех иноземцев, татарская, инородческая, калмыцкая, армянская и другие, повсюду стали рыскать всякие слухи, один другого диковиннее. Наконец, прошел слух, от которого встрепенулся весь город. Царь собирался прислать в Астрахань к самому Петрову дню своего любимца Меншикова, чтобы отобрать у всех ватажников их учуги и продать их за большую сумму денег соседям и врагам, калмыцким ханам, а на эти деньги вести войну со шведами.

Отобрать учуги у астраханцев и отдать весь рыбный промысел на Волге в руки вековых врагов калмыков, это, конечно, было деяние, долженствовавшее разрушить город Астрахань. Этому деянию равнялось бы только разве приказание на половину вырезать, на половину разогнать по свету Божьему всех астраханцев. Учуги и ватаги — это была основа, краеугольный камень, на котором зиждилось процветание города и всего края. Хитер и ловок был тот, кто мог такой слух пустить. Этот слух хватал за сердце все ватаги рабочих — тысячи четыре человек. И хватал каждого за сердце покрепче, чем когда-то весть о брадобритии бояр и сановников.

А Петров день был не за горами.

Тотчас после распространения этого слуха по городу, в кремле, на квартире воеводы, а потом на архиерейском дворе, в горницах митрополита Сампсона было совещание властей. У старого владыки, тугого на соображение и тяжелого на подъем от старости, собрались власти: воевода и поддьяк Копылов, его правая рука, полковник Пожарский, умница строитель Троицкого монастыря, без совета которого не обходились, законник посадский Кисельников и все те же первые тузы астраханские. Решено было, как когда-то по поводу исправления креста на колокольне, объявить всенародно на площадях и базарах, а равно в каравансераях, и притом на четырех языках: русском, армянском, персидском и турецком, что слух об указе на счет учугов есть сугубое преступное измышление праздных языков.

— Поможет — хорошо, — заявил воевода, — а не поможет, что же тут делать! Все же таки, покуда ни одного учуга не тронули и не отобрали, никакого волнения не будет.

— Это колебание уже которое на моей памяти, — заговорил митрополит, — поболтают и перестанут.

Порешенное, однако, на 29-е июня, в царский день, всенародное объявление и опровержение слуха не было властями приведено в исполнение. Оно будто попало в долгий ящик и все откладывалось изо дня в день. И удивительно! Поручено оно было деятельному, как ртуть, человеку — полковнику Пожарскому. Но на этот раз Никита Григорьевич все медлил и все собирался, но его никто не понукал. Изредка только Георгий Дашков спрашивал при свидании:

— Что же, государь мой, на счет опровержения и успокоения умов? Что медлите?

— Написано, — отвечал Пожарский, — переводим. Шутка разве — на три языка перевести! Перевели вот мне на персидский язык два армянина, хотел было посылать уже подьячих на базар и в Девлетов каравансерай, ан вдруг оказывается, что все мне те армяне наврали. Такую черти ахинею вывели, что, если бы ее прочесть, так сами бы мы произвели сугубое колебание умов. В этом деле спешить не надо.