Сверкнув, не погасло

Ничто не предвещало, как говорится, беды, мы шли, разговаривали… Вдруг Гена обогнал меня и рванулся к трем здоровенным парням, стоявшим у дверей магазина. Подскочил, набросился, стал размахивать руками, пытаясь достать лиц… И уже поднялись ответные кулаки и готовы были обрушиться на голову задиры-горбуна, как я кинулся к парням, крича:

— Ребята, не надо! Это он написал "Тополя"! — Ничего другого мне просто не пришло тогда на ум.

И вот где было чудо того слова — тяжелые кулаки мгновенно опустились, парни повернулись ко мне.

— Что ж он… Откуда ж нам знать… Правда, он написал? — И уже к Гене: — Ты, браток? "Тополя"? Те самые?

— Да я, я… — стыдясь уже вспышки темной своей ярости, отвечал Гена. — Те самые… Извините, ребята, так вышло…

— Бывает, — успокаивали его, — с кем не бывает…

Потом было пожимание рук, недоверчивые взгляды парнюг на взъерошенного горбуна, чьи длинные слабые пальцы сминались в их могучих лапах…

Мы зашли в магазин, купили бутылку зеленого ликера, повернули домой.

Гена заговорил только после нескольких минут молчаливой нашей ходьбы.

— Однажды меня все-таки убили… — Тут была пауза. — Я вот так же на кого-то набросился — в чужом городе, в темном переулке, выбрал, конечно, здоровил — меня стали бить. Потом поняли, что мертвый, взяли за руки, за ноги и перебросили через забор, в чей-то огород. К утру, по росе, я очнулся, дополз до дома, там вызвали "скорую"…

Гена Колесников умер (или погиб) в 1995 году, в 58 лет. А песню "Тополя" можно услышать и сейчас.

…Вы уроните пух,

Тополя, тополя,

На ресницы и плечи подруг…

Тополя, тополя,

Солнцем коронованы…

— Ну что ж, Гена, — выговорилось у меня само собой, когда я перечитал этот текст, — вот я и ответил тебе на твою давнюю открытку. Только адреса твоего, как и прежде, не знаю.

Уникум

Этот человек отличался тем, что за десяток лет нашего приятельства — я потом уже установил данный феномен — НИ РАЗУ НИ НА ЧТО НЕ ПОЖАЛОВАЛСЯ!

Он был поэт — и настолько, что даже жалобу (а кому время от времени не хочется просто сообщить о случившейся невзгоде), обращал в небольшое литературное произведение. В сценку. В образ…

Высокий, с хорошего рисунка семитским (чуток Мефистофель) лицом, харизматичный, но несколько странноватый, он преподавал в вечерней школе рабочей молодежи русский язык и литературу. Понятно, что так или иначе сталкивался с приятностями и не приятностями, разного значения взглядами, иногда замечаниями, может быть, колкостями, то одобрительной, то снисходительной улыбкой на ту или иную его неучительскую фразу… мало ли что можно заметить и пережить, находясь в коллективе!

Но только один раз он рассказал мне о школе — вернее, о женщине, с которой работал бок о бок и с которой приходилось коллегиально контактировать.

…Она, молодая, "не так уж чтобы очень красивая" (есть такая мягкая формула), но с хорошей фигурой, слыла неприступной и всячески это мнение о себе поддерживала. Любила напомнить, что… меня, мол, голыми руками не возьмешь! Бывают такие женщины.

И однажды, когда в очередной раз она объявила о своей неприступности, мой герой протянул руку к ее ушку, потом к шее (не дотрагиваясь, разумеется) и закончил неторопливое (и чем-то магическое) движение руки у выреза на платье. Спросил — великолепный баритон:

— А что, Лера, если вас поцеловать здесь, здесь и здесь?

Лера опешила.

Лера вспыхнула, гримаса смятения пробежала по ее лицу, она резко повернулась и убежала, часто стуча высокими каблуками…

Вот и всё, что он рассказал мне о своей многолетней работе в вечерней школе.

Насчет своего нездоровья тоже было рассказано им интересно.

Однажды мой герой, простудившись в сыром, гриппозном одесском декабре, долго кашлял. И вот увидел в мокроте кровь.

И пошел к врачу… И по дороге начал фантазировать. Как умел:

…Он заходит в кабинет врача… Тот берет мокроту на анализ… Потом пациент попадает под рентгеновский луч… И вот наступает время приговора врача:

— Кхм, кхм!.. У вас, молодой человек, к сожалению, болезнь писателей Х1Х века. Да-с… Та самая… Прискорбно… Я, конечно, буду вас лечить…

Больной отправляется домой — и путь его трагичен. И каждый шаг тяжел, как шаг Командора. Дальнейшее представляестся поэту так. Друзья узнают о страшном диагнозе и по одному, по два появляются в его доме, входя в комнату приговоренного, приближаясь к его постели уже на цыпочках.

А он, готовый к самому худшему, ПРИНИМАЕТ ИХ СОВСЕМ В ДРУГОМ РАНГЕ:

— Да… Да… Что ж…

Друзья кивают, а он читает в их взглядах тот же приговор, какой услышал от врача.

Слава богу, кровь в мокроте окзалась случайной, моему герою не пришлось принимать друзей В ДРУГОМ РАНГЕ — хотя как это было бы трагически-величественно:

— Да… Да… Что ж… — И поднятая рука с длинными, тонкими, бледными пальцами, слабо перебирающая сгущенный воздух комнаты.