Сверкнув, не погасло

Ночью мы идем с Ильей к морю. Это за городом — там, где собственные дома, дачи, сады. Над морем яркая круглая луна. Она освещает узкую улочку, по которой мы бредем, не разбирая дороги, кусты цветущей сирени над калитками. Сквозь черную листву серебряно светятся крыши. Все сказочно, все полно значения, все, что мы видим, неоднозначно. И — вторично. Сирень не назовешь просто сиренью, ибо это сирень Врубеля, это "глубокий обморок сирени" Мандельштама, это "соски сирени" Заболоцкого: в самом деле — гроздья ее тяжелы, округлы, душисты… Что же еще, что же еще нового можно сказать о сирени?

Молочно светящаяся табличка на калитке, полускрытая кустами цементная дорожка к дому, свет настольной лампы из-за шторы, крадущееся к луне хищного облика облако — все это только части того цельного и огромного, что называется майской ночью у моря, когда светит полная луна.

На море лежит лунная дорожка.

Дорожка, похоже, выложена живой трепещущей рыбой. Нет, это мост! Длинный — до самого ночного горизонта, где под луной лежит светлая площадка, — висячий мост, сверкающий златом и звенящий серебром, сказочный мост, выстроенный, как известно из русских сказок, за одну только ночь.

"— Вот тебе твой мост, — сказал Иван-дурак царю, показывая на лунную дорожку, — вот тебе заказанный тобою мост, — сказал Иван-дурак-поэт."

Мы стоим высоко над морем: берег внизу и вдали, к нему ведет тонущая в темноте деревянная лестница.

Здесь все сотворено из двух изначальных материалов — Тьмы и Света. Наверно, Бог-художник, сказав: "Да будет свет!", вызвал сначала из небытия луну, и, вдоволь налюбовавшись Первым Пейзажем, пригласил в дневные светила солнце.

Мы стоим очарованные, подавленные храмово величественным зрелищем, мы искоса поглядываем друг на друга и боимся произнести хоть слово — найди-ка его, соразмерное тому, что мы видим!

В горле моего поэта начинает клокотать, но он не выпускает рвущихся наружу слов. Он судорожно хватает ртом воздух, извиваясь даже, чтобы помочь вдоху, забрасывает голову, стонет…

Луна сияет как новая монета, она кажется звонкой, как щит, луна светит, как прожектор, луна висит над морем, как часы, под которыми принято назначать свидание…

Поэт бормочет, прикашливая:

— Луна… полночная луна… Когда… — И неожиданно, словно что-то или кого-то услыхав, замирает. Слушает, запрокинув голову… Потом поднимает руку, поворачивается ко мне. Гордый, вознесшийся надо мной как памятник — профиль его врезан в луну, — выждав паузу, чтобы аудитория настроилась, освобожденно произносит:

Когда над Черным морем полночь

Пробьет торжественно луна,

Я призову тебя на помощь,

Тебя, эвксинская волна.

Из бесконечности, оттуда, — он показывает рукой на темь моря, — Накатит первая строка, -

И вздрогнет жаждущая чуда

Поэта…… рука!

Там, где пушкинское многоточие, было некое та-та-та, некий, вернее, гул, угукание, заменявшее три слога еще ненайденного слова.

— Кто это? — взволнованно спрашиваю я. — Это…

— Это я! — гордо отвечает мой поэт. И, сойдя с пьедестала, делает торжественный приглашающий жест к лестнице, к берегу моря, к волне…

…А потом, в опубликованных в его книжке дневниковых записях, в разделе, названном "Параграфы", я найду строчку:

"В судорогах ищите смысл жизни. Прочее — гиль".

"Не каждый Коган — лев!"

Кавычки в заголовке потому, что не я автор этой замечательной фразы, а студенты Свердловского (тогда) университета. Было это во времена уже оны. Студенты шли по коридору своего учебного заведения и несли над собой плакат с утверждением насчет льва, чем отдавали препочтение одному из трех Коганов, преподававших в то время.

Это будет история в истории, один текст в другом, так нужно для пользы дела.

Итак… Куда бы ни приехал доктор филологических наук, профессор Лев Коган, везде он собирал немалые аудитории, скажем, определенного состава, и мгновенно в них воцарялся. Ибо все знали, что пришли "на Когана из Свердловска".

В то время в книгах, журналах и газетах печаталось далеко-далеко не все, цензоры просеивали сквозь свое сито всякую напечатанную на машинке строчку, но дыхать как-то было надо, и талантливый литератор Лев Коган придумал жанр "устных рассказов об истории Свердловского университета". С ними он был известен на Урале, когда мог, разъезжал по Союзу, снимая аплодисменты там и сям. Без них, без аплодисментов всякое творчество постепенно угасает.

Мне посчастливилось побывать на вечере профессора, который проводился, разумеется, не в концертном зале. Высокий, сутулый, мельком взглядывающий на аудиторию, он ходил по гостиной в квартире моей знакомой журналистки, и чудодействовал. Подобных вещей мы не слышали с времен Зощенко.

Я посмею изложить первый рассказ Льва Когана; тень запомнившегося мне человека — высокого, повторю, сутулого… да будет с нами. В этом случае я, может, меньше совру.

Итак, пересказ.