Сверкнув, не погасло

Из города, где жил мой герой и я некоторое время, мне пришлось уехать. В другом городе я смог сесть за книжку и наппсать ее. В повести я и привел, и развил некоторые наши с ним прекрасные разговоры на ночных улицах. Книжка была опубликована, я привез и преподнес ее моему герою. Через несколько дней мы встретились и я спросил его мнение о повести. Он ответил коротко и гениально:

— Бумеранг…

Вспомнил еще: за десять лет нашего приятельства он НИ РАЗУ НИЧЕМ НЕ ПОХВАСТАЛСЯ! (Хотя мог и имел право).

Только однажды он рассказал о том, как воспринимаются учениками вечерней школы его уроки.

Расхаживая метровыми шагами Маяковского перед классом и мельком, но проницательно на него взглядывая, он рассказывал (великолепный баритон, повторю)… ну, предположим, о Пушкине. Читал:

— … "Для власти, для ливреи не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…"

И вот решил спросить, интересно ли то, о чем он говорит?

Подняла руку девушка. Стесняясь, призналась:

— Нам интересно не то, о чем вы рассказываете, а то, как вы рассказываете. Как ходите…"

..Наверное, и для него написал Валерий Брюсов известные строки:

"Быть может, всё в жизни лишь средство

Для ярко-певучих стихов…"

СУДОРОГА

Жил в Кишиневе не совсем обычый человек, Гена Зингер. Зимой, в снег и мороз он ходил в драной майке и без какого-либо головного убора, хотя волос на голове было немного. "Хочу быть ближе к солнцу") Странная походка, вывернутые наружу cтупни и ладони… Часть времени года он проводил в психиатрической лечебнице. Была у него квартира — однокомнатная, в пятиэтажке, выданная ему как инвалиду благодаря многочисленным и неустанным просьбам-требованиям знакомых Гены. Квартира была берлогой, в которой никогда не бывала женщина: грязные окна без занавесок, пыль на подоконнике, никогда не мытые полы, старый-престарый провалившийся диван ("всё это не стоит внимания!"). В кухню лучше было не заходить. Гостю Гены предлагалось, как и хозяину, сидеть на полу. Раговаривать с Геной было сложно: он был философ, в какой-то мере Сократ, но больше Диоген (оттого и квартира — "бочка"). Он задавал собеседнику немыслимый вопрос, собеседник бекал и мекал, Гена брал разрешение вопроса на себя.

Гена Зингер еще и писал — повести, сказки. У него была аудитория, в основном литераторов, понимающая, что Зингер — личность любопытная, личность, к которой полезно прислушаться, личность, могущая расшевелить мозги необычными поворотами мысли, вообще необычным мышлением, четвертым или, скажем, пятым его измерением. Я сказал "писал". Нет, он их наговаривал, записывали и отпечатывали его тексты почитатели философа.

═Одна из повестей Зингера называлась "Лопоухий", она была о нем самом, пришельце, в самом деле лопоухим — еще одна отличительная черта Гены, пришельце, вынужденном жить в окружении простовато мыслящих землян…

Со мной Гена познакомился потому, что я писал сказки, кто-то меня ему порекомендовал, как, может быть, слушателя. Я несколько раз сидел в его "бочке" на полу, он бывал у меня. Мы выпивали по глотку красного сухого вина ("хочу быть ближе к солнцу"), он говорил. Гена Зингер рассказывал мне свои сказки…

Речь его отличалась грамотностью (жаль не было диктофона), в сказках царила последовательность событий (необычных), все они заканчивались тем, что герой сказки — он или она — во конце концов взлетали. Полет был целью всех усилий героя. "И он взлетел…" — сообщал Гена и испытующе смотрел на меня.

Но что я заметил, на что обратил внимание во время Гениного рассказа (на этот раз он сидел в кресле моей гостиной). В прозе, в стихотворении всегда есть строчки, которые, либо возникнув по ходу дела (счастливый плод вдохновения), либо ради их воплощения и писался текст — метафора, цельный образ, сильная мысль, выраженная в нескольких словах (они после становятся афоризмами). Так вот, когда Гена сообщал мне такую фразу, по всему его телу пробегала судорога, словно некая молния ударила в него, лицо искажалось, судорогой сводило тощие руки. ("Его пронизала мысль…" — известное выражение в литературе). Потом шла проходная фраза, вроде "Он пошел своей дорогой…", Гена успокаивался, вёл рассказ дальше, но вдруг новая судорога при сообщении сильного образа вызывала корчи во всем его теле… И лишь тогда мой гость облегченно вздыхал, когда говорил последнюю фразу: "Он взлетел…".

Наверняка это напряжение известно дирижеру, когда откестр сообщает некий ответственный момент концерта или симфонии известного композитора — уж как бережно он рисует палочкой музыкальный узор, — то ведь глубочайшее откровение гения! — как насторожён, как исполнен страха, что какой-нибудь инструмент собьется или сфальшивит… А если этот момент передан залу правильно, следуют облегченный взмах обеими руками и вздох, не видимый публике…

Описанную мной судорогу я замечал и гораздо раньше — у знакомого поэта. Я так описал ее в рассказе о нем.