Светлейший князь Потёмкин-Таврический

Около этого времени ходили разные слухи о чрезмерном честолюбии Потёмкина. Рассказывали, будто князь желал превращения Крымского полуострова в независимое царство, государем которого будет он сам[622]. Партия Зубовых вздумала подогревать старую историю Мазепы, распуская слухи, будто Потёмкин кроме действующей армии содержал еще на свой счет второй комплект солдат и, всячески привлекая к себе молдаван и валахов, хотел отложиться от России и сделаться в этом крае независимым господарем[623]. Даже Самойлов намекает на это, замечая: «Князь весьма желал независимости Молдавии от Порты, тем паче, что привязанность молдавских вельмож, к нему оказанная, и заслуги, им явленные императрице, подавали ему надежду быть защитником и покровителем сей страны»[624]. Энгельгардт, сообщая об образовании Потёмкиным в это время громадного полка из 11 000 человек и 20 орудий артиллерии под названием «Великой Гетманской Булавы», замечает: «На сей счет разные делали догадки; прямой цели никто не постигал, ибо невозможно было, чтоб один только каприз князя Потёмкина был тому причиною. Одни полагали, что он хотел быть господарем Молдавии и Валахии, другие – что он хотел себя объявить независимым гетманом; иные думали, что он хотел быть королем польским»[625]. Суворов, находившийся в это время в Финляндии, считал честолюбие Потёмкина опасным. В одном из его писем к Хвостову сказано: «По победе над визирем чем дальше князь Потёмкин пойдет, тем опаснее; я помню дерзкий приказ: арнауты принадлежат гетманской булаве. Он имеет инсигнии донских и иных казаков; его поминают за выносом без синода, с прибавлением его армии военной; газетчины дают ему [T]авриду»[626].

Впрочем, еще в конце августа 1791 года, значит, после первых пароксизмов болезней, жертвою которой он сделался, князь очень деятельно занимался текущими делами. В его письме к А.А. Безбородке от 24 августа из Гуши, которое, впрочем, он продиктовал Попову, сказано между прочим: «Из Ясс буду я писать обо всем обстоятельно и о Польше и пришлю журнал всего происходившего между мною и визирем. Дело совсем было расклеилось упрямством султана; но флот наш черноморский все поправил, приведя до крайней трусости Его Султаново Величество. Донесите, Ваше Сиятельство, при случае, что я ничего не упущу, и в том будьте спокойны. Я так себя поставил, что турки за мною ходят, а не я за ними. Визирь осыпает меня учтивостями и письмами». А затем Потёмкин пишет об отношении России к Австрии и Пруссии: «На императора (Леопольда) нельзя надеяться, и для того нужно скорее учредить свои интересы с Берлинским двором. После все можно устроить, но только на теперешний случай сие надобно, конечно». А 29 августа Потёмкин писал к Безбородке: «Польша требует большого внимания, паче тем, что император ладит с королем прусским, а сладивши, мы останемся как рак на мели» и проч.

Еще в сентябре князь неоднократно писал к Безбородке о делах, о ходе переговоров с турками, об армии и проч. В кратком письме от 16 сентября из Ясс сказано: «Когда дела много, тут сил нет, но я верно себя не щажу… устал, как собака». А между тем ему стало хуже. 21 сентября он писал: «Стал было я бродить, но третьего дня схватил меня сильно пароксизм и держал более 12 часов, так что и по сие время не могу отдохнуть; крайнее ослабление. Вообразите, что все больны в Яссах и у меня в доме скоро некому будет служить. Прошу отыскать для меня шлафрок китайский и прислать; оный крайне мне нужен»[627].

Болезнь князя приняла опасный оборот в то самое время, когда от его дипломатического искусства зависело заключение мира или продолжение войны. Могло казаться, что мира не будет. Потёмкин настаивал на независимости Молдавии, на облегчении судьбы Валахии, на уступке Анапы; а между тем великий визирь с армией в 180 000 чел. стоял на правом берегу Дуная, против Браилова. Самойлов пишет: «Можно заключать, что князь не положительно решителен был на принятие мирных предложений. В таком будучи намерении, трактовал он все вежливости великого визиря с равнодушием и с самым неуважением»[628].

Современники с напряжением следили за дипломатическою деятельностью князя. Бантыш-Каменский писал тогда к Куракину: «Ежели верить носящимся слухам, то дело идет о Молдавии и о Анапе. О, ежели выполнит Решемысл обе сии статьи, прямо велик будет и словом, и делом»[629]. Морков, напротив, считая Потёмкина плохим дипломатом, порицал его образ действий в резких выражениях[630].