Потом принесли девочку с открытым ртом и удивленными глазами. Родители что-то ей говорили, но она совсем не реагировала. Старик велел ей помочиться в баночку. Тогда опустил правую руку в мочу и тыльной стороной ладони коснулся лба, щек, рук и ног малышки. И уложил ее на воловью шкуру. Девочка громко крикнула и сразу заснула. Родители, затаив дух, склонились к ней, укрывая от солнца.
— Добрый ребенок у вас растет, — молвил Светован. — Ласковая. Душа еще хрупкая, но ничего — научится отсеивать лишнее…
Молодая женщина, иди девушка, державшаяся в сторонке, глухо замотанная в платок и застегнутая доверху, отвела его за дерево и долго о чем-то исповедовалась. Потом говорил он. Ветерок потянул в мою сторону, донося обрывки его фраз.
—
Остался один человек, смешливый, совсем как мальчишка. Он всех веселил, а теперь, когда остался один, чувствовал себя не в своей тарелке.
— Ты, как я погляжу, не больной, — обратился к нему старик, — но смиренно высидел целый день. И заслужил с нами на ужин.
Мужик, хихикнув, потянулся к бревну и вытащил из-за него котомки. Это в благодарность оставили больные. Тут же он начал раскладывать простые крестьянские продукты. Светован бросил воловью шкуру в мочило и разобрал дамбу. Сбросил рубаху. Сам вошел в воду босыми ногами и умылся до пояса. По его глазам, погруженным в самое себя, я понял, насколько он устал. Казалось, у него уже не осталось сил даже чтобы разговаривать. Но гостя слушал очень внимательно.
Да, я не болен, — оживленно говорил тот. но болен мой дараб — мой надел под горой Гранкой. Обильный урожай там дает только камень. Каждую осень и каждую весну я собираю целые горы камней. Плугом никто не хочет пахать мою землю — стальные лемеха гнутся, как жестянка. Раздвоенной мотыгой разбиваю каменистый грунт. Копаю и плачу. А бросить не могу — немного повыше лежат мои дед и отец. Они жили с этого, а я мучаюсь. Проклятый терен. Проклятый колоколом…
— Каким колоколом?
— Церковным. Во времена оные, как говорится, была на горе Гранке церквушка, крытая тесом. Ветры ее разнесли. Дерево растянули на изгороди, а колокол, добрый, медный, остался. Старые люди говорили, что на нем было выбито лицо Марии-Терезии. Колокол хотели стянуть на волах вниз. Но пробили подземную яму. Волов вытащили, а колокол потонул. До утра его полностью затянуло. Как раз посреди моего надела… Молодые смеются — не рассказывай, мол, дед, сказки. А я знаю, что колокол там. Слышу его. Бывает, после дневных трудов вздремну, словно заяц, под бузиной и слышу: "Гу-у-у… гу-у-у…" Подхвачусь — где? И ни звука больше. А он, знаю, там… Томится, беспокоит землю… Извините, что я с таким к вам прибился. Вы людей исцеляете, может, знаете что-то целительное и для земли…
— По существу говоришь, парень, — ответил старик. — Тело человеческое из землицы вылеплено. Оставайся, переночуешь, а завтра посмотрим на твое каменное поле.
— Спасибо большое, но я домашний человек, в чужом не ночую. Сбегу себе вниз, благо, уже не жарит.
Он объяснил, как найти его подворье, и нырнул в темень.
Ночная тишина сомкнулась над нами. Луна протянула к холму Илька прямые лучи, словно спивала первую росу.
Было тихо и спокойно. Я долго не решался нарушить этот устоявшийся мир уходящего дня.
— Как вы считаете, этот человек и взаправду что-то слышит? Это надежный знак, что колокол там?