Светован. Штудии под шатром небес.

— Никаких знаков нет. Мы сами их придумываем и читаем. Но колокол в земле вполне может быть.

— Много было сегодня больных, — сказал я, дабы как-то закончить повисшую тему.

— Больных? Не знаю… Иногда мне кажется, что только болящий может быть истинно здоровым…

— Но здоровыми хотят быть все.

— Да. Ибо здоровье — это свобода. Здоровье и вера — две самые большие свободы.

— А что же тогда самая большая несвобода? — спросил я.

— Грех, — тихо промолвил он.

Тогда я еще не был готов это понять. Но продолжал расспрашивать:

— А как это так получилось, что все люди дружно пришли? Откуда они знали, что вы готовы их принять?

— Воловья шкура их известила.

— Как это?

— Очень просто: вода ручейка понесла ее ворсинки вниз, к селу, и женщины, стирая белье, их заметили. Не посылать же мне весточку сорокой, не правда ли? Надо обходиться тем, что есть… Ну ладно, пошли отдыхать. Мы сегодня заслужили.

Я тоже поднялся. Я уже начал привыкать к его нехитрой философии. "Ничего в этом мире не дается просто так, все надобно заслужить". Из синей тетради.

"Как мир — так и я"

Я видел, как он после молитвы ложится, и слышал, как засыпает, — мгновенно, словно большая птица, тихо сложив натруженные крылья и закрыв тугие, словно берестяные, веки. Но никогда не видел, как он встает. Когда я просыпался, он всегда уже был на ногах. Теперь, после тяжелого дня, долго не мог заснуть и я.

— Подымайся, день настает! — крикнул он с улицы. — Вся живность божья давно уже в трудах.

На подоконнике стояла мисочка с ягодами. Это были наши с ним любимые черные дикие черешни, обклеванные птицами. Ничего в мире нету слаще. Я умылся, и мы сели к завтраку, который он успел приготовить — простокваша с мелко нарубленными огурцами, редькой, укропом, зубчиком чеснока и каплей подсолнечного масла. И хлеб. Чаще всего такая еда была у нас на завтрак. Или токан-мамалыга с той же простоквашей. Хорошо, когда была еще брынза.

Воловья шкура снова была переброшена через жердь, и с нее на траву капала вода.

— Сушите лечебницу? — спросил я. Мне хотелось употребить одно из его слов. Я вкушал их не меньше, чем его еду.

— Да. Потому что хворь, как и всякая беда, липнет — сразу и не отдерешь. А так ополоснешь в минеральной воде — она и очистит, да солнце прокалит. В современных больницах это называют смешным словом "дезинфекция". Раньше было проще. На воротах лечебниц, полных горя и боли, писали: "Во имя Господа вход для смерти запрещен!" Но давай думать о дне сегодняшнем. Мы вчера пообещали что-то хозяину каменного поля.

— Да. Интересный дядька.

— Ну да, видно, что не вчера родился. Наплел нам и про липовые клинья, и про белую березу. Ну что же, тело сыто — ноги в руки!

И мы тронулись в путь, сбивая тяжелые, как ртуть, росы. Пустились порожняком. Я спросил, не взять ли нам хоть краюху хлеба.

— Хлеб сам нас найдет, — бросил он, не оборачиваясь.

Вокруг так широко и привольно разлились просторы, что мало было одними лишь глазами любоваться — хотелось пить их полной грудью. Как в песне поется: "Верховина, мир ты наш!" Зеленое безбрежье переливалось под ясными лучами молодого дня. Горы качались в легкой дымке, словно конские гривы. Ветерок, пронзенный лучами, катил по обе стороны сизые валы папоротника. Дух и сердце замирали перед огромными звонкими просторами, и в сердце звенела радость от этого единения с неземной благодатью.

"Эта краса унесла мое сердце", — так мог сказать бы тот, кто молча шел передо мной. Понемногу начал я осознавать его поучения: "Каждый день выходи в путь. Циво не явится само. Диво простора, открытой природы, когда тело твое роднится с землёй, воздухом, светом, водой, огнем и всем миром".

Мы шли через папоротник по еле заметной тропинке. Пока не уткнулись в развилку двух дорог. "Там, где путь чихает", — говорил вчера Микула, который маялся со старым колоколом. Дальше мы шли за ниткой ручейка.

— Иди, куда вода идет. Она выведет. Вода — наидревнейшее, что есть на земле. Зверье протаптывало проходы к ней, а после и люди прокладывали тропинки да дороги. В этом мире именно вода нас и водит.

Мой поводырь сделал шаг в сторону и склонился над каким-то растением.