Светован. Штудии под шатром небес.

— Иссоп. Спасает тех, кого ужалила змея. Библейская трава… Как-то по молодости потянулся я ночью за хворостиной — и ухватил гадюку. Полверсты оббегал вокруг, пока нашел иссоп. Мне его высветил трухлявый пень. Тем и спасся.

Мы шли, а он показывал посохом в разные стороны и говорил:

— Там покинутая на Бога Тростяница. Там — грибные Пузняковцы, поднебесное Грабово, швабские Герцовцы, норовливое Белебово, мокрая Вызница, Обава с ее ведемским камнем. Дубино под шатром лесов, Глинянец, стоящий на каменной пяте, Кльочки, до которых не смог добраться колхоз…

Названия селений звучали, как отзвук пралесов, как предания старины. Два-три слова его характеристики удивительным образом переносили меня туда, создавая эффект присутствия. Я шел сзади и вдруг увидел что-то на тропинке — это была скрученная в трубочку купюра. Десять рублей.

— Здесь деньги! — крикнул я радостно. — Вы не подняли?

— Я их не терял, — бросил он через плечо, не поворачиваясь. Наверное, косари десятку потеряли. Перед нами здесь прошло трое — видишь, роса сбита? Двое молодых и один постарше. Прикуривал, две спички поджигал. Тогда, наверное, и уронил бумажку. Будет возвращаться — подберет.

Оказывается, он не просто видел на дороге деньги, он "видел" целую историю вокруг них. Я молчал. Он тоже. А потом, словно желая сгладить мое разочарование от того, что мы не подобрали находку, сказал:

— Мой карман затянула паутина. Деньги будят осторожность и скрытность. Зачем нам это, правда?

— Правда, — неуверенно ответил я.

Для него молвил, не для себя. Денег мне тогда все время не хватало.

Через некоторое время перед нами открылся далекий склон, испещренный латками крестьянских наделов. И среди альпийского безмолвия послышался далекйй, словно сон, крик петуха. Мы шли по ребристому верху горы Гранки. Два бока ее действительно были словно срезаны, граненые. Старые липы тесной стражей охватили вершину. Под ними, на бугорках, буйно росли кустарники и дикие травы.

— Здесь была когда-то церквушка, — мой спутник остановился. — Раньше вокруг церквей высаживали липы. И камень основания еле затянуло дерном — чувствуешь под ногами? Теперь мы должны проделать воображаемый путь, по которому волокли колокол. Вот вдали сквозь черешни видно, как блестит баня новой церкви… Волов не гнали напрямик, потому как колокол мог искалечить им задние ноги. Тянули ломаным волоком, обходя деревья и ухабины. Волы сами выбирали дорогу, понимаешь? Попробуй почувствовать себя на их месте. Как бы ты поволок тяжесть отсюда?

Я припустил вниз, петляя между старых слив.

— Может, заяц так и поскакал бы, только не вол, — догнал меня его смех. — Умножь длину вола на пять и через такие отрезки плавно сворачивай. Такими подковками и спускайся.

— А почему на пять? — спросил я. — Волам нравится это число?

— Это число нравится всем, кто ходит. И муравью, и зайцу, и волу, и человеку. Это отрезок пространственного присутствия. Идя, человек на десятом шагу (длина его, умноженная на пять) сбивается на какую-то толику в сторону. На этой "пяди” нам привольно, там для нас одинаковое давление неба и одинаковое равновесие земли.

Во время движения они меняются. И мы незримо меняемся. Поэтому когда идем — получаем свежую струю силы от земли и простора. Поэтому в пути мы не так быстро стареем.

— Откуда вы это знаете? — воскликнул я.

Он смерил меня острым взглядом птицы, захваченной врасплох. Привязал этим взглядом, словно цепью.

— Потому что я Светован. Как мир — так и я.

— Вы надеетесь найти следы тех волов… что провалились в яму с колоколом?

— Да нет, не такой уж я дурень. Можно обойтись и без следов. Главное — угадать направление волокуши. А на яму, где застрял колокол, укажет иное.

— Что? Подземный звук?

Наш разговор перебил другой звук — звон камня о косу за грабовой изгородью. И мы двинулись в ту сторону.

Подземный колокол

Буквально через минуту из-за куста появилась знакомая худощавая фигурка в выцвелой рубахе и высоких резиновых сапогах. Веночек реденьких волос трепетал ржавым нимбом. Из прорезей хитрых глаз брызнул смешок:

— Вам бы пеплом ноги посыпать…

— Бог в помощь, Микула! Косите? — первыми за здешними обычаями здороваются не те, кто работает.

— Креплюсь, как дыня на морозе. Роса ушла — какая уж тут косовица?

Из зарослей лопуха выбежала рябая шавка, принялась пронзительно лаять.

— А матери твоей семь копеек! — топнул на пса Микула.

— А вы правильно дошли. Здесь моя планета, — кивнул на взгорье под Гранкой, где стоял его серый дом под шифером.