Священная земля

— Да, я, — она проскочила внутрь мимо Соклея, застывшего, будто он только что увидел Горгону и превратился в камень. — Ты ненормальный? — спросила она, — закрой дверь. Быстрее!

— О, — снова произнес он. — Да, — он сделал, как она сказала и снова обрел способность двигаться, хотя и немного вяло.

— Итран куда-то ушел. Раб куда-то ушел. Так что…

Зильфа на мгновение умолкла. Во мраке крохотной комнаты её глаза казались огромными. Внезапно она злым жестом сбросила сначала верхнюю одежду, а потом и нижнюю рубашку.

— Скажи, что ты любишь меня, — попросила она, — скажи, что считаешь меня прекрасной. Заставь меня поверить в это хотя бы на мгновение. —

Она грубо и хрипло рассмеялась, словно кто-то ломал пучок сухих веток. — Это будет не трудно. Никто больше не скажет мне подобных слов.

— В самом деле? — спросил Соклей, и Зильфа кивнула. — Ты раньше говорила об этом, и это очень плохо. Плохо для тех, кто не использовал такой шанс. Ты прекрасна, и я буду любить тебя так сильно, как смогу.

— И говори со мной, — отвечала она, — говори мне все эти слова. Я хочу их слышать.

Вообще-то большинство женщин желали, чтобы Соклей молчал, пока занимался с ними любовью. Поговорить до или после — нормально. Во время? Никогда раньше никто не просил его разговаривать во время. Если бы он мог говорить на греческом. На арамейском он не знал, как сказать и десятой части того, что хотел сказать ей.

Но Соклей постарался. Между поцелуями и ласками он уверял её, что она самая прекрасная и очаровательная женщина из всех, что все, кто упустил возможность сказать ей об этом — просто ослы, идиоты, тупицы. И он верил во всё, что говорил. Он ласкал языком мочку её уха, шею, темные соски, его пальцы гладили её между ног. Зильфа выгнулась и тяжело задышала.

Когда он вошёл в нее, Зильфа зашипела, он никогда не слышал, чтобы женщина издавала подобные звуки. Она почти мгновенно достигла пика наслаждения и повернула голову так, чтобы подушка заглушила её стон, а Соклей всё продолжал и продолжал, Зильфа снова воспламенилась и ещё раз задышала часто-часто, и застонала, позабыв, что нужно сдерживаться. Соклею стоило бы напомнить ей про это, но его захлестнул собственный экстаз, неотвратимый, как лавина.

— Я люблю тебя, — снова сказал он, прежде чем волна экстаза накрыла его с головой.

Зильфа разрыдалась и оттолкнула его.

— Я согрешила. Я грешница и дура, — она одевалась с немыслимой скоростью. Одевшись, она продолжила. — Ты уедешь завтра. Если ты не уедешь завтра, я расскажу Итрану о том, что мы наделали. Я согрешила. О, как же я согрешила.

— Я не понимаю, — сказал Соклей.

— Что тебе не понятно? — ответила Зильфа, — Я злилась на мужа из-за того, что он не говорил мне приятных слов и сделала ошибку. Я согрешила, и теперь единый бог накажет меня за это.

Соклей и ранее слышал, что иудеи говорят о грехе. Это что-то типа религиозной нечистоты у эллинов, но страшнее. Он понял, что Зильфа решила, что её вредный бог злится на неё.

— Я сделаю так, как ты скажешь, — сказал он со вздохом.

— Так будет лучше для тебя, — она бросилась к двери. Она не хлопнула дверью, а прикрыла, и Соклей рассудил, что наверняка она не собирается устраивать сцену. Он снова вздохнул. Он поимел её, ублажил, но она все равно несчастна. А он счастлив? Нужно подумать. Часть его однозначно рада. Остальная часть? Он не был уверен насчет остального.

Глава десятая

— Говорят, что финикийцы сжигают своих детей, если дела идут плохо, — рассказывал Менедем солдату, с которым попивал вино, — Но так ли это? Они на самом деле приносят такую жертву богам?

— Воистину, — ответил наёмник. Его звали Аполлодор, он приехал из Пафоса, с Кипра, и говорил на старомодном островном диалекте. — Истина в том, родосец, что именно так они и поступают во имя своей веры, и любой, кто откажется или спрячет своего ребёнка, будет разорван на части, если только просочится слух о подобном своеволии.

— Безумие, — проворчал Менедем.

— Ага, похоже на то, — согласился Аполлодор, — но, послушай, если бы варвары вели себя цивилизованно, тогда они бы перестали быть варварами, а казались бы, скорее, эллинами.

— Наверное. — К тому времени Менедем уже выпил достаточно, чтобы его сознание немного затуманилось, а может быть и не немного. — Когда мой брат вернётся из Иудеи, я без сожалений распрощаюсь с этими местами.

— Вернёшься домой? — спросил пафосец. Менедем кивнул. Аполлодор махнул финикийцу-трактирщику, заказывая ещё вина. Парень кивнул и махнул в ответ, что понял, и принес кувшин вина. Наёмник повернулся к Менедему. — А ты не думал остаться здесь?

— Только в ночных кошмарах, — ответил Менедем. Большинство из которых крутилось вокруг Эмастарт. Он боялся, что жена трактирщика будет являться ему ночами и спустя годы, визжа — Binein! Binein! Он не знал другой женщины, с которой идея совокупления казалась бы ещё менее привлекательной.

— Не как торговец, я имею ввиду. Не как купец, — продолжал Аполлодор, — а солдатом, воином.

— За Антигона?