Священная земля

Зильфа встала и наполнила кувшин вином. Подошла к Соклею, чтобы наполнить его чашу. "Люди прибегают к вину, как к оправданию, чтобы совершать то, о чем даже и не помыслят в трезвом виде", — подумал Соклей. Опережая его мысли, правая рука обвилась вокруг талии Зильфы.

Она могла закричать. Могла разбить кувшин об его голову. Она могла сделать массу вещей, которые необратимо привели бы его к катастрофе, но не сделала ничего, даже не попыталась освободиться или оттолкнуть его руку. Просто наклонила голову и промурлыкала.

— Вино.

— Вино, — согласился Соклей, — вино и ты, ты прекрасна. Я бы сделал тебя счастливой, если бы смог. Если ты позволишь.

— Глупости, — возразила Зильфа. Но с кем она говорила, с ним или сама с собой? Соклей не понимал. Не понимал до тех пор, пока она не поставила кувшин на стол и не села ему на колени.

Его руки обняли её в радостном удивлении. Он поднял лицо, и она склонилась к нему. Их губы встретились. Она пахла вином и собственной сладостью. Она застонала.

Поцелуй длился и длился. Соклей думал, что опьянел от вина, но по сравнению с этим вино — это ничто. Его рука скользнула к ней под одежды. Двинулась мимо колена, по гладкой коже бедра туда, где сходятся ноги.

Но эта рука, устремившаяся к ей интимным местам, должно быть напомнила ей, какую игру они затеяли. С тихим испуганным стоном она отдернулась и соскочила с его коленей.

— Нет, — сказала она, — говорю тебя, мы не окажемся в моей кровати.

Будь она рабыней, он мог бы повалить её на пол и взять силой. Такое порой случалось и со свободными эллинками, например, когда они возвращались ночью с религиозных шествий. Поэты писали комедии о сложностях, следовавших за такими злоключениями. Но Соклей никогда не думал о применении силы в первую очередь. А уж использовать её против местной в городе, полном варваров… Он тряхнул головой.

Он не смог сдержать долгий злой выдох.

— Если ты не собиралась доводить дело до конца, не стоило и начинать, — сказал он. Пульсация в промежности подсказывала ему, как сильно он этого хотел.

— Прости, — ответила Зильфа, — я хотела немного сладости, не очень много, а чуть-чуть. И не думала, что ты… — она умолкла. — Я не подумала.

— Да. Ты не подумала. И я тоже, — вздохнул Соклей. Он одним глотком допил остатки вина. — Наверное мне после такого сходить в соседний квартал.

— Наверное да, — ответила Зильфа. — Но скажи мне, иониец, что мне теперь делать?

И на этот вопрос, как бы Соклей не гордился своим умом, ответить он не мог.

* * *

Менедем не спешил осмотреть красильни, расположенные на окраинах Сидона. Он придумывал разные оправдания, но реальная причина в том, что эти красильни, которыми славились финикийские города, воняли так жутко, что приближаться к ним не хотелось.

Когда ветер дул не как надо, вонь накрывала город. Но Сидон, как и многие города Внутреннего моря, имел и кучу других неприятных запахов, разбавлявших этот. Кроме красилен, в нём невыносимо и непреодолимо воняло разлагающимися моллюсками.

И как могло прийти в чью-то голову, что, если этих моллюсков раздавливать, они дадут жидкость, которая после правильной обработки становится великолепной финикийской пурпурной краской, — размышлял Менедем. Некоторые изобретения казались ему естественными. Всякий видит, что дерево плавает, а ветер дует и может что-то передвигать. От этого один шажок до плотов и лодок. Но пурпурная краска? — Менедем покачал головой. Просто невероятно.

Ему хотелось, чтобы Соклей был рядом.

Завидев финикийца, разбивающего молотом раковины, он окликнул:

— Радуйся! Ты говоришь по-гречески?

Тот только покачал головой. Однако, он знал, о чём Менедем пытался спросить, поскольку произнёс что-то на арамейском, и родосец смог уловить слово "иониец". Финикиец указал на хижину, стоявшую неподалёку. Потом выдал ещё одну фразу, полную шипения и хрипов. И Менедем опять разобрал местное название эллина. Может, там есть кто-то, говорящий на его языке? Во всяком случае, он на это надеялся.

— Благодарю, — произнес он. Финикиец махнул рукой и вернулся к своему занятию. Спустя мгновение, он остановился, подобрал кусок плоти и кинул в рот. Свежее опсона и не получишь, подумал Менедем.

Менедем открыл дверь хижины. На него уставилась пара финикийцев — плотный и тощий. Плотный заговорил раньше, чем Менедем успел хоть слово произнести.

— Ты, должно быть, тот самый родосец. Гадал, когда ты сунешься к нам.

По-гречески он говорил легко и бегло, но речь такая, будто учился он у какого-то преступника.

— Да, ты прав. Я Менедем, сын Филодема. Радуйтесь. А вы, господа…?

— Я Тенастарт, сын Метена, — сказал финикиец потолще. — А это мой брат Итобаал. Жалкое шлюхино отродье по-гречески не говорит. Рад знакомству с тобой. Ты желаешь краску купить?

— Да, — сказал Менедем. — А где ты выучил греческий так… хорошо?

— Да так, приятель, то тут, то там, — отвечал Тенастарт. — В своей жизни я в разных местах побывал, уж поверь. В городах Эллады… Но ты же пришёл не за тем, чтобы слушать, как я языком мелю.

— Всё в порядке, — сказал ему заслушавшийся Менедем. — Ты позволишь задать тебе один вопрос?