Священные изображения и изображения священного в христианской традиции

В X–XI вв. русское сознание усваивает «квинтэссенцию» византийского православия, наследует основания традиции, которая, несмотря на появившиеся в ней консервативные тенденции, ведущие к формализму и обрядоверию, еще не содержит явных признаков искажения. Если эта традиция и воспроизводится на Руси в большей степени пассивно, чем творчески, то, во всяком случае, на новой почве имеет место живое ее восприятие, а не механическое повторение давно известных истин. Для русского сознания, в отличие от византийского, христианство – это новая живительная струя, с которой связываются не только личные, но и национальные надежды. Ярким примером служит «Слово о законе и благодати» Иллариона Киевского. Это произведение отмечено духом великодержавия и христианского оптимизма: киевские «идеологи» воодушевлены сознанием единства Руси, начинающимся ростом ее государственности, связанным с принятием христианства. Этот религиозный оптимизм порождает то вдохновение, с которым принимается православное наследие. Представления о Церкви, в которой происходит срастворение человека и Бога, осуществление единства чувственного и сверхчувственного, усваиваются здесь органично не только в силу необходимой преемственности, но и в силу своего соответствия мифологическому миросозерцанию Древней Руси, не знавшему разрыва между естественным и сверхъестественным.

Г.П. Федотов, указывая на многогранность древнерусской святости, замечает, что в своей основе это был «все тот же восточно-христианский путь к Небесному Отечеству, святость, прежде всего, монашеская»⁹⁸, целью которой было «вкушение» Царства Небесного здесь и теперь. Монашество было той частью Церкви, в которой процесс «обожения» тварного мира должен был осуществляться в наиболее полной мере, являя собой пример для всех остальных.

Традиции православной духовности не были полностью утрачены и в темные годы междуусобицы и татарского ига. XIV–XV вв. стали временем высшего расцвета русского православия, которое было связано с оживлением религиозной жизни в Византии, а именно с движением исихазма, идеи которого приходили с Афона. Здесь были созданы целые поселения русских монахов, продолжавших дело переводов. Через них приходила в Россию святоотеческая богословская мысль, воплощавшая классическое православное миросозерцание – творения Василия Великого, Исаака Сирина, Максима Исповедника, Симеона Нового Богослова. В Византии кульминацией и торжеством эсхатологической идеи Церкви явилось богословие св. Григория Паламы, в России личность и деятельность преп. Сергия Радонежского. Хотя сам он ничего не написал, о его влиянии, «о содержании воплощенного им учения ничто не свидетельствует с такой убедительностью и силой, как иконы преп. Андрея Рублева»⁹⁹. Экклезиологическое мышление в русском православии не получило своего выражения в богословских рассуждениях, вероятно в силу общей неразвитости богословской традиции, но оно находило свое отражение в характере духовной жизни, изобразительного искусства и храмостроения. Не только древнерусский храм, но и икона являла собой наглядное выражение основной идеи православия, утверждающей возможность реального соединения горнего и дольнего миров, и в лучших своих образцах демонстрировала, по словам Е. Трубецкого, пример действительного «умозрения в красках».

На рубеже XV века, в качестве кульминации и торжества эсхатологической идеи Церкви, сформировался высокий русский иконостас, в котором «все изображенные объединены в одно тело. Это сочетание Христа с Его Церковью… сочетание, осуществляемое и созидаемое Таинством Евхаристии»¹⁰⁰. Иконостас явился выражением самой сущности Церкви и ее литургии, обеспечивающей взаимопроникновение и единение естественного и сверхъестественного. То, что можно было увидеть в стенной росписи храма, концентрировалось в объединяющей композиции иконостаса, подчеркивая идею единства Церкви, как тела Христова.