Священные изображения и изображения священного в христианской традиции

Идея «восхождения к Богу» воплощается не только символикой архитектурных форм, но и скульптурного и живописного декора стен и пола. Так путь продвижения к Богу символически изображался в виде лабиринта на полу романского храма. Лабиринт истолковывался как символ безвыходной запутанности, заблуждений и пороков. Во Франции лабиринты были известны в народе под названием «пути в Иерусалим» – проползти на коленях по извилинам лабиринта было благочестивым подвигом, равносильным паломничеству; в маленьких настенных лабиринтах та же операция проделывалась пальцем¹⁸.

Можно предположить, что западное понимание семантики храма и богослужения, в нем происходящего, уже тогда содержало в себе «опасность распада» символа, ведь целью литургии было не «пресуществление» человека в Бога, а в конечном счете его воспитание, и символы должны были способствовать не «вхождению» божественного принципа в человеческое существо, а его просвещению, озарению, совершенствованию, то есть на первом месте была познавательная функция символа, что в последующем привело к рационализации мышления и редукции символа. Эта мысль подтверждается и отношением к изображениям. Судя по «Libri Carolini» причастие к божеству считалось возможным с помощью реликвий (св. мощей и предметов, находившихся в соприкосновении со святыми, Богоматерью, Христом), креста, священных сосудов, евхаристических даров. Все эти предметы несли в себе благодать (понятую в вышеуказанном смысле), но присутствие божественной реальности и благодати в живописных образах отрицалось. Они, как творения художников, представлялись чисто материальными объектами, указывающими на объекты сверхчувственные, но при этом само сверхчувственное в них не присутствовало, и благодать их посредством не сообщалась. Такие образы являлись абстрактными, а не реальными символами, но будучи включенными в литургию, служили ее целям, поскольку напоминали, возвышали, пробуждали религиозное чувство (достигая этого чисто психологическими методами, без вмешательства божественных энергий). Несомненно, что в западном понимании символа, формирующемся между каролингским возрождением и Реформацией, несмотря на все разногласия, несовместимость между символом и реальностью утверждалась и признавалась, что в частности проявлялось и в отношении к изображениям.

Восприятие символов богослужения, как не предполагающих «обожения», и отрицание «священного» статуса изображений в раннем средневековье соответствовало принимаемой экклезиологической модели: как в случае понимания природы Церкви, члены церковного тела не преобразовывались в буквальном смысле в богочеловеческий организм, так и в случае понимания природы символа, соединение двух сторон реальности в нем не носило абсолютного характера.

Экклезиология, учение о природе символа и изображение священного в позднем средневековье и в новое время

Показательным с точки зрения позднесредневекового католического отношения к символу является наличие на Западе споров о реальности присутствия в евхаристии тела и крови Христа. В середине IX в. возник спор между бенедиктинскими богословами Пасхазием Радбертом, который определял евхаристию как реальность¹⁹, и Ратрамном Корбийским, утверждавшим лишь символический характер евхаристии²⁰. В XI в. спор о евхаристии продолжил Бернгарий Турский: разделяя взгляды Ратрамна, он при интерпретации евхаристии ввел понятие субстанции, утверждая, что субстанция хлеба и вина не пресуществляется в тело и кровь Христа, а лишь становится их символом. Ответом на это богословское мнение стало признание в исповедании веры, провозглашенном на Римском соборе 1079 г., положения о присутствии в евхаристии тела и крови Христа в реальной субстанции и подлинной природе²¹. Специальные решения против отрицателей реального присутствия Христа в евхаристии (альбигойцев и катаров) были приняты на IV Латеранском соборе в 1215 г. Тогда же было провозглашено и учение о пресуществлении святых даров. В 1415 г. это учение подтвердил также Констанцский собор, выступивший против взглядов Уиклифа и Гуса²², и оно же было особо закреплено на Тридентском соборе, став ответом на сомнения по поводу евхаристии в стане приверженцев Реформации.