Священные изображения и изображения священного в христианской традиции

Первым на пути древней традиции вернулся Иоганн Адам Меллер (30 – 40-е годы XIX в.). Его последователями в XIX в. были К. Пассалья, К. Шрадер, Ж.-Б. Франзелин, М.-Й. Шеебен. Но в целом, как отмечает Любак, этому направлению экклезиологической мысли следовали немногие. Когда на I Ватиканском соборе была оглашена «схема», в основе своей составленная Шрадером, первая часть которой была озаглавлена «Ecclesia est corpus Christi mysticum» («Церковь есть мистическое тело Христово») многих отцов-участников смутила такая формулировка. Значительное их число выступило против нее, а некоторые даже стали опасаться, не кроется ли в ней поощрение ереси. В результате вместо планировавшейся «Конституции о Церкви Христа», состоявшей из 15-ти глав, Собор принял только 4 главы, утверждавшие первенство и непогрешимость папы, тем самым фактически подтвердив устоявшее юридически-посредническое понимание Церкви, а не изменив его. Догматическая конституция «Pastor Aeternus» (1870 г.) воспроизводит утверждение, прозвучавшее еще в 431 г. на Эфесском соборе: «Никто не сомневается, и все века знают, что святой и блаженный Петр, глава апостолов, столп веры, фундамент кафолической Церкви, получил ключи царствия небесного от Господа нашего Иисуса Христа, Спасителя и Искупителя рода человеческого, и что власть связывать и развязывать грехи предана ему. До сего дня и навечно он в своих преемниках живет и осуществляет власть судии»⁷⁸. Многие годы после собора ситуация оставалась без изменений. «Спору нет, пишет Любак, – corpus Christi misticum никогда полностью не выпадало из поля зрения ни самого Беллармина, ни других авторов, как новейших, так и более отдаленных времен, но возникала эта тема, как правило, спорадически»⁷⁹. Идея не получала должного развития, зачастую включаясь лишь в дополнения, либо утопая в перечислении «образов», применяемых к Церкви Священным Писанием⁸⁰. Таким образом, общей тенденцией (не без исключений⁸¹) было толкование этого выражения в метафорическом ключе, заслонявшем реализм, вкладывавшийся отцами древней церкви в эту доктрину. Библейский образ воспринимался большинством богословов как передающий идею некоего сообщества, которое обладает сверхъестественным происхождением, но никак не подлинно мистическим единством. Многим католическим богословам совсем недавнего прошлого, как, в свое время, отцам I Ватиканского Собора, такая концепция казалась поощряющей опасную «неумеренность фантазий», от которой может пострадать строгость вероучения. Многих она отпугивала, представляясь слишком «абстрактной и мистической».

Таким образом, вплоть до конца XIX в. поддерживался взгляд на Церковь как на посредническую организацию и, соответственно, сохранялись представления о субъективно-психологическом назначении символов культа. С начала эпохи возрождения создавались храмы, возрождавшие древние строительные формы (базилика и крестовокупольная церковь так или иначе вернули себе свои позиции), но они по-прежнему отвечали такому пониманию литургии, в котором символ утратил свое онтологическое значение. Как Тридентский Собор не осуществил всеобъемлющей литургической реформы, так и в подходе к литургическому пространству также не появилось никаких существенно новых аспектов. Напротив, контрреформаторские устремления всячески подчеркнуть особенности католической веры привели к тому, что проблематичные, сомнительные явления не только не были устранены, а, напротив, закрепились (например, демонстративное благочестие, с восторгом принятое в Церкви эпохи барокко). По аналогии с резиденциями абсолютистских властителей того времени церковь стала роскошным тронным залом небесного царя, присутствующего в гостии⁸². На дарохранительницу и на «трон выставления» над ней были ориентированы все перспективы здания, и все взоры были обращены к ним, как к центру храма. При этом из поля зрения почти полностью выпало самое главное в алтаре – престол, на котором совершается евхаристическая жертва, зато до невозможных размеров выросли запрестольные изображения, написанные по собственному сценарию, в центре которых помещалась дарохранительница и трон выставления.

Утрата космического и эсхатологического символизма литургии была связана с «расколдовыванием» мира, утратой «мифологического мироощущения». Эта тенденция обусловила и дифференциацию искусств в эпоху возрождения. Было утрачено «единство культа и культуры, когда архитектура, скульптура, живопись, музыка и другие виды творчества стихийно взаимодействовали науниверсальной религиозно-мифологической основе. В живописи и скульптуре возникает тенденция к изолированному бытию произведения искусства, образующего изолированную «монаду»⁸³. Теперь не нужно было «воссоздавать» реальность через синтез искусств, достаточным стало показывать нечто единичное, что служило бы для просвещения и назидания.