Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине)

Рассказ отца Иоанна был недолгим: гордиться своими мытарствами среди «политических» не было принято. Срок у него, как ему успели объяснить еще в Лефортове после объявления приговора (это произошло 22 августа), был почти «вегетарианский», по такому же обвинению могли дать и 10 лет, а если захотели бы, то и 15. «А раз дали семерку, значит, совсем у них чего-то не склеилось, – рассказали батюшке. – Ты ж никого не сдал, ничего не подписал, только о себе говорил?.. Ну вот у них организация и не получилась, никого к тебе пришить не удалось». До 3 октября держали в Лефортове, а там – конвой, этап, Ярославский вокзал, вернее – отдаленные пути, на которых стоял тюремный эшелон: теплушки, внутри оборудованные двухъярусными нарами и чугунной печкой. И шесть смертельно тяжелых дней пути на север, в Архангельскую область, по которой вольготно раскинул свои щупальца Каргопольлаг, гигантская лагерная страна с населением двадцать тысяч человек, большая часть которых была занята на валке и заготовке леса.

Пугать новичка тем, что ему предстоит, зэка не стали. «Блатных» в бараке не было, а «политические» к своим относились сочувственно. К тому же люди, собравшиеся вокруг стола и слушавшие «новенького», как-то сразу почувствовали: человек, который негромко, с улыбкой рассказывал им о своих тюремных мытарствах, – не чета другим. В самой посадке головы, в близоруко сощуренных глазах, в пальцах рук, сжимавших кружку с чифирем (опытные глаза сразу приметили, что на левой руке пальцы были перебиты и плохо срослись) чувствовались непередаваемое словами благородство и изящество, а в мягких звуках голоса – доброта. Та самая доброта, которая заставляет оттаивать даже самые заледеневшие сердца и души…

После чая кто-то из новых знакомых молча положил перед батюшкой очки в простой железной оправе. Отец Иоанн осторожно взял их в руку, повертел.

– Это… мне?

– Тебе, батя, тебе. А то ты без них совсем ничего не увидишь.

– А откуда они?

– Да был тут один недавно, в очках… Да вышел весь. Так что носи теперь.

Батюшка опасливо примерил очки – и, о чудо, линзы оказались точно такими, что были нужны ему. Мир снова приобрел четкость и ясность.

Молодой зэка, который первым проводил его к нарам и назвался Александром, посоветовал:

– Забирайтесь на третью шконку, повыше. Там, конечно, воздух до предела спертый, зато и теплее. А тепло тут – первое дело. Были бы здесь блатные, вас бы, конечно, туда не пустили. Но у нас, 58-й, все по-простому.

…Огромный, на триста человек, барак затихал. Там и сям слышались храп, стоны, вскрики, которые издавали во сне намученные за день непосильным трудом люди.

А отец Иоанн, окончив вечернее правило, лежал на верхних нарах, глядя в темное, сильно поеденное жуком дерево барачного потолка. Впереди были семь лет заточения. Семь!.. Точно как у епископа Серафима в 1922-м… «Слава Богу за все. Не бойся ничего, кроме греха, и не имей другого страха, кроме страха Божия», – повторял он про себя, не замечая, как стремительно проваливается в сон…

Каргопольлаг, поселок Чёрный, август 1951 года

Где-то в глубине леса раздался нудный, надсадный железный лязг. Услышав его, пильщики мгновенно остановились, не окончив дела. Зашевелились и остальные члены бригады, толпившиеся с баграми вокруг гигантской ели. Обед!.. Вернее, какой там обед – порция ячневой каши на воде и пайка хлеба, размер которой зависит от норм выработки. Но в лагере и такая еда ценилась на вес золота.

– Становись! – скомандовал конвоир, привычно беря ППШ наизготовку.

Зэка, толкаясь и переговариваясь, построились в недлинную колонну. В бригаду входило двадцать пять человек, в том числе два опытных лесоруба-инструктора – «вольняшки», то есть не заключенные. Работали по двенадцать часов в день. Но в разгар лета даже такая каторга воспринималась совсем иначе, нежели зимой. Жили в двадцати километрах от лагеря, ночевали в армейских брезентовых палатках, поставленных прямо в лесу – какая-никакая иллюзия свободы. Да и погода радовала: в июле на припеке доходило до плюс двадцати пяти. Самый главный минус у лагерного лета – это гнус. Укусы мошек гораздо болезненнее, чем комариные, а никакой спецодежды заключенным, понятно, не выдавали. И летом, и зимой ходили в одном и том же: черных бушлатах, а на ногах – или лапти, или «што ты, што ты», как называли вырезанные по ноге куски из старых автопокрышек…

– Шаг влево, шаг вправо – конвой стреляет без предупреждения. Шаго-ом марш!