Своя земля

Лешка! Дружище! Вот я и пришел к тебе через двадцать лет. Помнишь ли то лето, последнее твое лето? Помнишь, как мы лежали под плоскостью моего самолета и ты сказал: «Кончится война, сниму я погоны и уйду в гражданские летчики. Небо будет чистым, мирным, летай, нынче здесь, а завтра там». Не ты, а твои друзья водят самолеты по воздушным трассам страны, не ты, а они встречают рассвет в Москве и провожают закат в Хабаровске. Через двадцать лет я пришел сказать: мы не забыли тебя, Лешка, ты всегда среди нас, всегда вместе с нами, и, когда твои однополчане собираются за столом, они умолкают, вспоминая тебя. Вечная память, друг!

…А помнишь, как случилось это?

На раннем рассвете, почти в полных сумерках, полк подняли по боевой тревоге. Разбрызгивая сапогами холодную росу, летчики бежали к своим самолетам. В белесом свете на широком темном поле аэродрома за туманной дымкой люди и самолеты вырисовывались смуро и смутно. А высоко в небе над ними катился страшный нарастающий рев, словно сам воздух грохотал тяжко и гулко.

В этот ранний июньский рассвет немецкие воздушные эскадрильи с нескольких сторон ринулись на прифронтовую железнодорожную станцию в самом центре России. Как сердце принимает в себя кровь и ритмичными толчками разгоняет ее по кровеносной системе, так и станция с ее людьми — машинистами, кочегарами, составителями поездов, дежурными, сцепщиками, стрелочниками, деповскими рабочими, мужчинами и женщинами, пожилыми и молодыми — принимала составы с военной техникой, боеприпасами, снаряжением, горючим, продовольствием и людским пополнением и питала тела двух фронтов, широкой дугой прикрывших древний русский город. Это был так называемый «звездный налет». Волны «юнкерсов» и «хейнкелей», «мессершмиттов» и «фоккеров», сотни самолетов с паучьими крестами на бортах и крыльях с запада, севера и юга шли на большой высоте к одному центру, к железнодорожному узлу с его частой стальной сетью рельсов, вагонами, паровозами, пакгаузами, депо, мастерскими, шли по расчерченным на картах курсам, чтобы одним ударом остановить ни на секунду не затихающее сердце двух фронтов.

Капитан Червенцов, прижав локти к бокам, бежал по широкому полю аэродрома и чуть позади себя слышал быстрый топоток Алешки Бережного. «И тут держится как ведомый», — подумал он, невольно примечая, что Бережной не отстает и не обгоняет его, хотя был легок на бегу.

Как всегда при внезапной тревоге, Червенцов испытывал то напряжение ума и тела, которое любил в себе, когда все, что ни делал, происходило как бы само по себе, помимо его воли и сознания, и только потом, после того как внезапность забывалась, он не переставал убеждаться, что ни в чем не совершил ошибки, настолько осмысленны и расчетливы были все его действия. Словно кто-то заботливо управлял им все это время. Капитан верил в свою удачливую звезду и знал, что свет ее не померкнет никогда. Остановившись у своего «яка» и с присвистом дыша, он быстрым взглядом окинул самолеты девятки. Во всем был порядок. Механики, раньше оказавшиеся у самолетов, помогали летчикам занять места в кабинах.

Едва капитан успел осмотреть приборы, как в стороне блиндажа командира полка взвилась вверх красная ракета: сигнал к вылету. Червенцов снова оглядел свою девятку и надвинул козырек фонаря.

Придавленная сумеречной тенью, внизу лежала еще не пробудившаяся земля. А здесь, в поднебесной высоте, уже прояснилось, и над горизонтом начал вытягиваться красный поясок, растекаясь все шире и шире и окаймляя край степи; мутная дымка на востоке и поголубевшее небо все больше окрашивались розовым светом. Истребители летели где-то на грани ночи и дня, и рев их моторов, казалось, разрывал зыбкую полумглу. Под ними расстилалась невидимая в рассветном тумане земля с молодой зеленью хлебов и трав, с березовыми, и дубовыми островками, с зеркально чистой гладью степных рек, с россыпью белых хат среди садов, и ее живое дыхание доходило до них. Буйная июньская зелень уже затягивала ее раны, но если бы летчики могли видеть с той высоты, на которой летели, они увидели бы и черные остовы труб сожженных домов, и развалины школ, и обугленные деревья с робкой листвой, неуверенной в возрождении жизни, и братские могилы сыновей этой земли. Политая их кровью, она стала еще дороже, еще роднее, потому что не может быть равнодушным сын к страданиям и горю своей матери.

Но ни Червенцов, ни кто-либо из летчиков его девятки не думали и не могли думать об этом. Все помыслы их, вся сила их духа, все их желания были собраны в тугой комок и направлены на то, чтобы перехватить в небе стервятников и защитить сонный город с огромным железнодорожным узлом на его окраине.