Своя земля

Артемке, стоявшему поначалу очень прямо и недвижно, как в почетном карауле, стало понемногу казаться, что отец слишком долго остается у обелиска. Мальчик несколько роз прочитал надпись, потом принялся рассматривать кресты поодаль, это занятие наскучило ему, и, решившись, он подошел и тронул отца за руку.

— Папа, мы надолго приехали сюда? — спросил он.

Николай Устинович как-то чересчур пристально, будто не узнавая, посмотрел на сына и, повернувшись, медленно пошел с кладбища.

Они растянулись по дороге странным шествием, вразброд: впереди Червенцов, следом за ним Анастасия Петровна и позади Артемка и Генка с мамонтовой костью на плече.

5

Вечером Аверьян Романович завернул на Настин двор повидаться с Червенцовым. Солнце уже зашло, закат разлился на добрую половину неба, против него прозрачным оковалком сотового меда висел месяц. По селу тянуло тем особым, густым и приятным запахом, который надолго устанавливается после прогона стада, — пахло парным молоком и сухой пылью.

Аверьян Романович и Червенцов расположились на крылечке, сумерничали, потягивая запашистый харитоновский табачок. Поблескивая глазками из-под ершистых бровей, старик изредка сплевывал на землю и растирал плевки подошвой. Полный благодушия и довольства, он настроился по душам поговорить с гостем Анастасии Петровны, но тот помалкивал или отвечал односложно, при этом задумчивое выражение не сходило с его лица, и у старика вязли слова.

— Да-а, теплые ночки подходят, — бормотал Аверьян Романович. — Июнь, самое лето. На заре и то такая теплынь, как все равно в парной, благодать…

Николай Устинович рассеянно посмотрел на него и снова промолчал, но старик не мог долго «играть в молчанку», ему нет дела до того, какое настроение у гостя Насти, да и словом добрым быстрее расшевелишь человека.

— Вот разъясните мне такое диво, как его понимать надо, — заговорил он. — Скажем, живут на Кавказе люди по сто, а то и больше лет, и до того крепкие, будто из одних жил склеены. Я в Москве встречал такого, сошлись с ним на выставке, ему сто с хвостиком, а зубы как у молодого и живой да проворный — беда, ей-богу, мне не уступит. «Я, — говорит, — по домашности все, что надо, справляю…» А вот в наших местностях я не встречал таких. Помню, парнем был, до первой войны с немцами в селе старик помер, Платон Авдеич, по-деревенском у дед Кулюшка, так ему за девяносто было, черный, как прах. Все тогда дивовались — долго прожил старина, а вот тот, с выставки, и за сотню перевалил и бодрый, змей. Какое вы объяснение дадите? Отчего это: от пищи или от воздуха? Может, горы какое влияние оказывают?

— Не знаю, Аверьян Романыч, — отозвался Червенцов. — По-моему, и ученые в этом толком не разобрались.

— Не разобрались! Что ж они в самый главный корень не смотрят! — Старик изумленно ударил себя по коленям. — Это ж, как понимаю, наиважнейший вопрос, почему ж таки и не разобрались?

Брови у него сползли на глаза, с сурово-порицательным выражением он поглядел на Червенцова, как будто тот оказался повинен в промашке ученых людей. Веселея от стариковской запальчивости, Николай Устинович спросил, для чего ему заботиться о долголетии. Аверьян Романович прищурился, пустил через нос клубок дыма, многозначительно переспросил:

— Для чего?

— Да. Сколько вам лет?

— К седьмому десятку подходит, — со стариковской хитрецой подмигнул Харитонов. — Много, а?!

— Не мало.

— А я еще пожить собрался, — Аверьян Романович зажмурился и потряс головой. — Когда старуха моя преставилась, я прикинул, скоро и мне вслед командироваться. А теперь не тороплюсь, мне пока не к спеху.

— Что же так? — засмеялся Червенцов.

— А так! — Аверьян Романович заскреб затылок. — Вот послушайте, притчу расскажу, может, и глупость какую ляпну, не обижайтесь, я по-простому… Лет двенадцать или поболе назад приехал к нам лектор, из себя солидный, вроде вас, в очках черных, при портфеле кожаном, с ремнями, а голосом так и бьет по ушам, как все равно труба. Собрались мы послушать умного человека, сидим, уши развесили. Он нам про международное положение поясняет, про то, что у нас делается, каких мы успехов достигли, а потом и объявляет: войдем в коммунизм вместе с товарищем Сталиным. Очень завлек меня теми словами. Я тогда и прикинул: я помоложе товарища Сталина как раз на восемнадцать лет, значит, отставать мне никак нельзя. А мужик я был здоровый, жилистый, от любой работы не уставал, а чтоб задвохаться, как некоторые, так со мной того не случалось. Моя старуха и то, бывало, скажет: тебе, мол, износу нет, как старой колоде… При таком здоровье, прикидываю, я хоть краешком глаза, а посмотрю на коммунизм. И какой, думаю, будет он и как мы к нему подойдем, если в нашем колхозе по триста грамм на трудодень давали. Получишь мешка два аль три зерна и не знай, то ли молоть, то ли глядеть на него. В ту пору и ржицу на своем участке, бывало, сеяли, что сделаешь: скучали по хлебу. Нет, думаю, при таком обеспечении мне до коммунизма не дойти, пороху не хватит. Куда там, я ведь не горский человек, где мне вытянуть.

— Засомневался, значит.