Своя земля

Впереди себя и метров на девятьсот ниже Червенцов увидел немецкие самолеты. Их было много, сомкнутым строем, точно серые тени, выползали из белесых облачков длинные тела «хейнкелей». Обгоняя их, над облаками кружили истребители сопровождения. Решение пришло внезапно: вклиниться между бомбардировщиками, разорвать их цепь, пока ни «мессеры», ни «хейнкели» не видят их против медленно вырастающего над горизонтом раскаленного ядра солнца.

Червенцов качнул плоскостями, приглашай других летчиков следовать за ним, и ринулся к голове строя «хейнкелей». Как бы обрадованный, его самолет издал грозный и торжествующий рев, точно ястребок сам был живым существом и неудержимо рвался в схватку.

Удар был внезапен, немцы растерялись, и головная машина, как будто наткнувшись в воздухе на невидимое препятствие, стала сворачивать с курса. Перед Червенцовым стремительно выросло сизо-желтое, как брюхо гадюки, длинное туловище самолета, на мгновение он увидел обращенное к нему лицо летчика с судорожно раскрытым ртом и сразу же дал короткую очередь из пушек. И тотчас же бомбардировщик клюнул носом, отвалил в сторону и, неловко припадая на крыло, устремился к земле, а за ним потянулась плотная полоса черного дыма. Самолеты девятки стремглав, подобно молниям, проносились среди расползавшихся по небу «хейнкелей», и все воздушное пространство наполнил рев моторов своих и чужих.

Истребители сопровождения не успели прийти на поддержку бомбардировщиков: их связала другая девятка полка. «Хейнкели» поодиночке уходили назад, сбрасывая груз бомб. На земле в разных местах высоко поднялись косматые столбы дыма.

…Это был трудный дань. Уставший после четырех вылетов, Червенцов, раскинув руки, лежал на траве под плоскостью своего самолета, подле него валялся сброшенный с головы шлем. От земли, словно от печки, наносило сухим жаром. У самолетов суетились механики, радисты, оружейники, что-то высматривали, выстукивали, спешно заправляли бензином, — готовили ястребки к новому вылету. Капитан, хмурясь, переводил взгляд с синего, затянутого дымчатыми облачками неба на ближний лесок, листва на деревьях представлялась ему нестерпимо яркой, слепящей глаза. Медленным шагом подошел Бережной и опустился рядом, странно, как-то неловко сгибая колени. Сорвал травинку и принялся обкусывать ее оскаленными зубами, оплевывая остинки.

— Что, Алеша? Выдохся? — спросил капитан.

Бережной приподнял плечи.

— Нет, ничего. Искупаться бы сейчас в речке.

— Недурно, — засмеялся капитан, представляя себе, как выглядели бы они, если б команда «В воздух!» застала их купающимися. — У меня голова распухла от шума, вот бы вздремнуть где-либо под кустиками так минуток сто двадцать.

Недалеко от них техники опробовали мотор самолета, и он, бешено сверкая лопастями винта, с ревом теребил траву воздушными вихрями.

— Ничего так не хочется сейчас, как тишины, самой обыкновенной, знаешь, какая бывает в лесу, — сказал Бережной после долгого молчания. — Кончится война, мы и тогда будем радоваться тишине, ведь черт знает какими усилиями достается каждый день… Подамся я тогда в гражданский флот. Милое дело, воздушный извозчик! Лети на Дальний или на Кавказ, в небе тишина, чисто, никаких фрицев, ты да облака. И лети себе спокойно, нынче здесь, а завтра там…

— Куда хватил! — насмешливо отозвался Червенцов. — Лирическое чириканье после двух сбитых фрицев. Ты закрепи на своих пушках незабудки или какие-нибудь ромашки, пусть фрицы полюбуются твоим мирным характером.

— Я не шучу, Николай. В самом деле, и я, и ты, и все мы — самые обыкновенные люди, дай нам в руки какое-нибудь хорошее дело, понимаешь, по душе, и больше ничего не нужно. Ну, еще друзья и хорошая жена. Не так разве?.. Очень хочется простой мирной работы.

— Слушай, мирный обыватель, — сказал капитан, усмехнувшись. — Я где-то читал, как один наш летчик еще в прошлую войну, сбив в воздушном бою немца, слетал потом на его могилу и сбросил венок. Рыцарский жест, понимаешь… Сколько таких венков тебе пришлось бы возить, а?

— Не говори глупостей, тут не до венков.

— Ох, не верю я в тишину, Алеша. — Червенцов повернулся на бок, подпер голову рукой. — Тишина — это, брат, понятие относительное, не будет ее никогда. Всегда найдется сволота, что за чужим тянется, так что, дружище, мы и после войны потаскаем погоны за милую душу. Если, конечно, уцелеем с тобой в этой свалке. Хочешь на спор?

— Ну и что ж, нужно будет — потаскаю, — подумав, жестко ответил Бережной. — Но я с тобой не согласен, Николай. Что-то люди придумают, война их научит. Сколько мы крови пролили, сколько мук перенесли, разве это не учтется? И не мы одни. Неужели люди не заслужили покоя! Да не смотри на меня такими глазами!

— А кто учитывать будет? Ты не задавал себе такого вопроса? Да и захочешь ли ты покоя?