Сын человеческий. Об отце Александре Мене

– Сюжет у меня есть, – сгоряча ответил я.

– Только не пытайтесь создать сразу шедевр. Делайте записи, наброски, пробы. Черновики, словом. Вы знаете, что Толстой начинал «Войну и мир» как роман о декабристах? А потом из этого вышла совсем другая книга.

– Я попробую.

– Поезжайте. Осень – это феерия.

Я поехал на дачу и прожил там в тишине три недели, набрасывая главы и абзацы. Часть из них пришлось действительно выкинуть, но остальные постепенно стали складываться в мою первую большую прозу, невероятно романтичного толка и не очень умелую. Тем не менее, что-то в ней было, какой-то заряд, который многих читателей сделал счастливей, придал им сил, несмотря на технические просчеты и вкусовые неудачи. Григорий Померанц тогда счел нужным отозваться на эту книжку, которую я дал ему для прочтения в машинописной версии. Удивительно, но он прочел все эти сотни страниц и написал статью «Любовь прозаика и любовь поэта», в которой разбирал позднее творчество Ю. Нагибина и «раннее» – мое, причем неожиданно для читателя оказал предпочтение рукописи, неумелой и нигде не напечатанной в основном, в силу того, что там все еще шла речь о любви, а не о «траханье». Такая оценка и такой акцент для меня были крайне дороги и важны и тогда, и сегодня. Некоторые указатели, оказывается, с детства показывают верное направление, и хотя потом их сносишь и смеешься над теми дорогами, куда они звали, ставишь новые стрелки и знаки и вдохновенно им следуешь, но через некоторое время, пропутешествовав в кузовах грузовиков, плацкартных вагонах и других видах транспорта, обнаруживаешь, что те робкие знаки детства выстояли там, где все остальное рухнуло и теперь мертво, хотя и блестит разноцветной мишурой, как спина не готового к жизни в новых условиях ископаемого ящера. Некоторые иероглифы детства обладают непобедимой силой и свежестью. Именно они вели меня всю жизнь, не давая сделать выбор в сторону не своей, заемной жизни. Снег в курортном городе, сосновые иголки на склоне, кровь на снегу, синий взгляд бабушки за день до смерти, когда я обернулся посмотреть на нее с порога, кот в ногах и закипающая смола на срезе поленьев в печке – вот они, тайные письмена, выпрямляющие жизнь и ее нерасчетливые траектории. Мне всегда везло с теми людьми, у которых такие иероглифы были в цене.

О. Александр был одним из них.

Удивительно, что с тех пор сентябрь – октябрь стал моим творческим периодом, несмотря ни на что. Ни на бессилие, ни на отсутствие денег и возможностей (когда не стало дачи), ни на отсутствие вдохновения – все эти годы мне удавалось чудесным образом выбираться за город сначала с огромной машинкой, подаренной женой священника В. Лапшина, с драконообразной кареткой, весящей пуд, потом с компьютером. Это были разные города и поселки, где меня ждали друзья, покидая на время работы, – деревня под Валдаем по имени Гагрино, где были дикие озера с русалками и водились привидения; Тарасовка под Москвой в дожде и соснах; поселок под Сергиевым Посадом, с ирландскими овчарками и ежевечерним кофе; Красная Поляна с хозяйкой-колдуньей и дольменами, куда мы ходили общаться с духами и где состоялась Олимпиада; курортный городок в Белоруссии по названию Нарочь, где я увидел волны в свету; Михайловское с его могилой, парящей над автобусом с экскурсантами и ей же как с точкой силы для России и Египта, – всего не счесть.

Каждому городку я благодарен. Каждому человеку, помогавшему мне в моих осенних рейдах. И прежде всего тому, кто запустил эту, как оказалось, долгоиграющую машину, влекущую меня, как Африка утку, и по сию пору, – о. Александру.

...

Он, конечно же, молился о всех нас, и не просто молился. Он сделал то, что я понял и стал робко применять значительно позже, – он начал с себя.

Проблемы с алкоголем

Перед знакомством с о. А. я общался с художниками и строителями, поскольку работал на мозаике в строящемся телецентре, как раз напротив того здания ТВ, где после университета работал совсем в другом качестве.