Сын человеческий. Об отце Александре Мене

Однажды я обратил его внимание на некоторые непроясненные места в Евангелиях, в которых, на мой тогдашний взгляд, концы с концами не сходились. Он ответил, что его больше всего настораживают как раз те богословские системы, в которых все логично законченно и все объяснено . Кажется, он имел в виду те монументальные построения буддийской философии, которые, на мой взгляд, весьма далеко отошли от того, что имел сказать миру Гаутама Будда. Впрочем, такое случилось и с христианством. Он не верил законченным системам. Он радовался как раз недосказанности, противоречиям, незавершенности. Вероятно, пока противоречия и незавершенность остаются (а сейчас мы говорим о Евангелиях), это свидетельствует об их жизни, которая всегда противоречива и не укладывается в концепции. Само воплощение бесконечного в человеческом облике (воплощение Бога) настолько противоречиво, что логике не поддается. Присутствие противоречия в сакральном тексте – это всегда «коан», через который можно пройти, только изменив уровень восприятия с менее высокого на более высокий. Противоречие – это призыв взорвать ограниченное мышление нашего эго изнутри, выйти в тот мир, где концепции бессильны. Собственно соприкоснуться с божественным бытием.

Тут вот что для меня важно. В практическом христианстве по сравнению с буддийскими или теми же христианскими философскими и богословскими теориями всегда присутствовала и будет присутствовать некая простецкость, уход от всего слишком правильного, слишком продуманного. Дисциплина нужна и в буддизме, и в исламе, и в христианстве. Она нужна везде. Но только христианство открыто для удивительного мига, когда, отбросив дисциплину, амбиции, представления, человек начинает говорить с Богом на «ты», напрямую, печалясь, жалуясь, надеясь на сверхлогичский бросок единения в этой искренности, но невероятный ответ на то, что человек и выразить-то как следует пока не в состоянии. Это неправильное, нелогичное поведение несет в себе возможность чуда. Оно нелогично, оно даже глуповато с точки зрения интеллектуала, но приходит миг – и Бог просто отвечает таким людям на их «ничтожные» просьбы.

Но когда я говорю о «простецкости», я имею в виду не ту простоту, с которой мы торгуемся на рынке, а скорее ту, которая дает возможность обращаться к царям на «ты», никогда не забывая, кто пред тобой. В этой простой «простецкой» искре, а скорее взрыве подлинности, содержится невероятное количество света, который Бог может развернуть из бутона в огромный цветок бытия. Эта линия молитвы и жизни восходит, скорее всего, к апостолу Петру, прекрасному во всех своих ошибках, слабостях, отречениях, непониманиях посланий Павла, и все же каждый раз снова и снова без богословия и правил заговаривающему с Христом из своего простого любящего сердца, в простецкой ситуации любящей ли, отчаянной ли молитвы.

* * *

…Воспоминание, меня всегда удивлявшее. После его смерти мне передали одно его высказывание в мой адрес, которое меня сильно удивило, а потом порадовало. «Вот был бы замечательный священник, но не судьба – он ведь уже поэт». Не знаю почему, но меня эти слова веселят, как какая-нибудь детская игра – прятки или футбол. Вероятно, потому, что среди моих предков были священники. А может, по другим каким-то причинам.

* * *

Я продолжал осенью работать на даче, выбираясь туда регулярно. Однажды я перетащил в свою дачную резиденцию японский магнитофон, купленный с рук, – вещь удобную и редкую. Через несколько дней дачу обворовали, забрали магнитофон и еще какие-то вещи. Меня до этого не обворовывали, и я тяжело переживал вторжение в мое осеннее убежище «трудов и чистых нег» посторонних людей, которые просто взяли, вошли, сломали и ушли. Я рассказал о визите о. А. «Не расстраивайтесь. Когда у меня проводили обыски, я потом все складывал на места, брызгал святой водой, молился – и продолжал. Только вперед! Тут нет ничего страшного».

...