Сын негодяя

Ты, как фокусник, достал из рукава этот козырь, когда, казалось, партия проиграна.

20

Процесс Клауса Барби

Вторник, 2 июня 1987 года

Два дня ты не появлялся в суде. Просто так, без всякой причины. И мне от этого было легче. Рассказы об облаве в Изьё и поездке детей в один конец заставили бы тебя только пожать плечами. И я был рад не чувствовать спиной твоей иронической ухмылки. Ты бы, как Жак Вержес, поиздевался над Жюльеном Фаве, 25-летним батраком, которому дети из еврейского приюта приносили по утрам кофе. Единственным, кто засвидетельствовал, что Клаус Барби был в Доме детей в Изьё. Кто указал на него как на главаря облавы. Прежде его, простоватого, не особенно речистого деревенского мальчишку, расхаживавшего по лесу полуголым, с мотыгой на плече, никто не хотел слушать[29]. Теперь мальчишка постарел, один глаз у него белый, мертвый, на голове большой берет, скрывающий шрам от трепанации черепа. Я знал: ты, на месте адвоката Клауса Барби, тоже довел бы Фаве до слез. Ведь в конце допроса старик-крестьянин расплакался. Он не выучил в школе нужных слов. Поэтому я не хотел, чтобы ты опошлил эти трагические минуты.

Кроме того, я все думал, как произойдет разоблачение. А твой взгляд, твои слова помешали бы мне нарисовать в воображении это событие. Иногда, если дебаты буксовали, я отключался и думал о своем. Ты, я и вся эта правда. Как высказать ее тебе? Когда? Открыть досье и вынимать оттуда листок за листком с датами, фактами, именами, рискуя в ответ опять услышать вранье? Застать тебя врасплох или сначала подготовить к удару? Я никак не мог решить. Мысль причинить тебе боль ужасала меня. Вот почему я предпочел не замечать, что твой стул пустует. Но мне очень хотелось, чтобы ты пришел на утреннее заседание 2 июня и выслушал Фортюне Шураки, тетку Жермены, бывшей алжирской проститутки, которая стала журналисткой. Это Жермена убедила меня пустить тебя на процесс. Она думала, что история со свитером тебя тронет. Несмотря ни на что. Я тоже на это надеялся.

* * *

На этот раз ты наверняка протиснешься и сядешь на свое место. Как Вержес, как вся толпа, как журналисты и все на свете. Две женщины должны рассказать нам о невыносимых страданиях. Но как они смогут это сделать? Как можно зайти в этот огромный зал, подняться по ступенькам на свидетельскую трибуну и говорить в микрофон, стоя перед суровым человеком в красной мантии с белым горностаевым воротом, – как, если слова так глубоко застряли? Грифоны на стенах, коринфские колонны, знаки зодиака на сводах, судьи, присяжные, адвокаты, публика, журналисты, порядок судебного заседания, формулировка дела, статьи уголовно-процессуального кодекса. Ледяной холод. Бесстрастная каменная глыба, рядом с которой меркнут разбитые жизни. Будто колышутся лишь силуэты, лишь тени погибших мужчин и женщин.

Ита Халаунбреннер не может ходить. У нее отнялись ноги и помутилось зрение незадолго до начала процесса. Двое полицейских доводят ее до складного кресла. Рядом с ней переводчик для пожилых людей, он негромко повторяет для нее вопросы.

– Ваша профессия, мадам?

– Я родила пятерых детей, – отвечает она председателю. И плачет.

– Суд понимает ваше горе, – бормочет юрист.

Механические слова, пустая вежливость.

– Мое горе зовется Клаус Барби. Он отнял у меня мужа и сына. А сам все еще жив.

Лицо ее в слезах. Она обращается к пустому боксу.

– Такой человек еще жив.

Она плачет, дрожит. Сидящая рядом внучка гладит ее по руке.

– Мне так больно! Мне больно!

Надтреснутый голос с приятным восточным акцентом. Сжатые кулаки. Крик раненого зверя. Побитого ребенка. Ита дернулась, выкрикнула несколько отрывистых слов и замолчала, поникнув. В зале мертвая тишина. Далекий колокольный звон доносится через открытое окно. Ита прижала микрофон к губам, слышно ее тяжелое дыхание.

В 1972 году она выслеживала Барби в Ла Пасе и приковала себя к скамье вместе с Беатой Кларсфельд, чтобы разоблачить живущего в Боливии бывшего эсэсовца. «Эта старуха, приковылявшая на костылях покрасоваться перед камерами, вместо того чтобы сидеть дома», – издевательски сказал тогда немецкий преступник, ставший подручным диктатора.

Она ждала этого часа сорок три года, а теперь не могла говорить.

– Вы требуете справедливости? – подсказал ей адвокат потерпевших.

– Справедливости? – шепнул ей на ухо пристав.

Старая дама повернулась к внучке.

– Ты требуешь справедливости?

Только тогда Ита Халаунбреннер встрепенулась, воздела к небу кулаки и закричала:

– Справедливости! Справедливости!

И всё. 83-летня женщина спустилась по ступеням. Ее муж Жакоб, владелец шелковой фабрики в Виллербане был расстрелян в лионском гестапо. Сын Леон, 14 лет, не вернулся из Аушвица. Дочерей Мину, 9 лет, и Клодину, 5 лет, увезли в грузовике из Изьё.