Сын негодяя

– У вас нет права зачитывать заявления. Прошу вас ответить на мой вопрос.

Молчание. Подсудимый сложил бумагу.

– Вы отказываетесь отвечать председателю суда присяжных?

– Да. Я отказываюсь отвечать кому бы то ни было.

Судья обратился к жертве:

– Подсудимый действительно сказал вам: «Ты просто исчезнешь, тебя ждет ночь и туман»[28]?

– Да, так и сказал, с тем же выражением лица, какое у него сейчас.

Барби в боксе по-прежнему улыбался. Вежливо и с налетом грусти. Как будто не решаясь прервать разговор, который его не касается.

– Что вы на это скажете?

Барби наклонился к микрофону и через переводчицу ответил:

– Ничего, господин председатель.

В зале мертвая тишина. Отец сидит с закрытыми глазами. То ли наслаждается происходящим, то ли спит.

– Он ведет себя как настоящий эсэсовец, и это хорошо! – прогремел из динамиков голос Люсьена Маргена.

Зал зашумел. Раздались аплодисменты – и зрители, и свидетели, и кое-кто из жертв, которым никак иначе было не выразить свой гнев.

– Тут не театр, а суд! – вскричал председатель. – Прошу тишины!

* * *

Когда в зал вошел Марио Блардоне, все уже успокоились.

– Смотрите на меня и говорите в микрофон, – велел ему председатель.

– Но я и его должен видеть, – ответил свидетель.

Он рассказал, как Барби собственноручно избивал его плетью и пытал, сжимая голову тисками. Как и предыдущий свидетель, он подтвердил под присягой, что видел, как шеф SS спускал на обнаженных девушек кобелей в гоне. Он говорил очень громко и не умолкая.

– Эти холодные глаза, эти губы. Он понимает, что я говорю!

– Месье Блардоне! – перебил его председатель.

– Не беспокойтесь, он прекрасно понимает по-французски. Он допрашивал меня на французском. Смотрите, он закрыл глаза!

– Месье Блардоне!

Но свидетель не слушал. Еще немного, и он рванулся бы к боксу, но изо всех сил сдерживался, впившись в край трибуны, как потерпевший кораблекрушение в доску.

– Подсудимый, хотите что-нибудь сказать?

– Нет, господин председатель.

– Как? Никаких вопросов? – взорвался Блардоне. – Тогда я сам скажу вам кое-что: это эсэсовец, только теперь безоружный – у него нет ни автомата, ни кнута. Одна трусость.

– Присутствовал ли он 19 июня 1944 года во дворе тюрьмы Монлюк на перекличке перед депортацией? – глухо спросил судья.

– Да, – ответил свидетель.

– Я не буду говорить, – бросил Барби.

Тогда вскочил взбешенный адвокат потерпевших и стал упрекать Жака Вержеса за то, что тот молчит. В зале опять зааплодировали. Председатель снова призвал всех к спокойствию. И тут поднялся адвокат Клауса Барби.

– Я не потерплю, чтобы меня тут учили. И не позволяю вам толковать мое молчание. Позвольте, я сам его истолкую!

Реймонда Гюйон подошла к трибуне с большим трудом.

– Это тот самый человек, который грозил расстрелять моего мужа и родителей.

Сказав это, она повернулась спиной к суду и молча пошла к выходу.

Публика обомлела.

– Вернитесь, мадам, – мягко попросил председатель.

Реймонда неохотно остановилась на полпути.

– Пожалуйста, вернитесь.

Она пожала плечами, вернулась к трибуне и снова встала лицом к суду.

Никакого смысла в дебатах она не видела. И правильно делала.

– Хотите что-нибудь сказать? – обратился председатель к подсудимому.

– Nichts, Herr President.

И пожилая дама, прихрамывая, теперь уже окончательно покинула огромный зал заседаний. Клаус Барби второй раз подверг ее пытке.

Когда подсудимого вывели из зала, кое-кто из идиотов-журналистов радовался: наконец есть что-то интересненькое для репортажа. Одиннадцатиминутное присутствие нациста подарило им хоть какие-то диалоги. Они лихорадочно правили свои записи. На другой день многие не придут во Дворец правосудия. Уедут вечерним поездом и будут ждать, когда опять призовут подсудимого. Чудовищные свидетельства жертв им не так важны, как улыбка палача.

– Все и так знают, что в гестапо пытали, это не бог весть какая сенсация, – заметил какой-то щеголь-репортер, закрывая блокнот после исторического выступления Лизы Лезерв.