Сын негодяя

В ту ночь я почти не спал. Лег на рассвете, так и не приступив к показаниям бойцов Сопротивления. Чтобы читать о твоих похождениях в маки, мне потребуется целый спокойный день. Я ведь и собирался знакомиться с делом медленно – протоколы, заявления, – ничего не пропуская. Чтобы распробовать, понять и переварить каждое слово. Я открывал для себя отцовские военные перипетии. Подлинные или лживые – я уже ничего не соображал, но не спешил узнать конец его истории, дочитать ее, как книгу. Изучив досье, я увижу новое, настоящее рождение своего отца, парнишки, осужденного после Освобождения, пораженного в гражданских правах и выходящего из тюрьмы в страну, где всюду еще реют знамена отвоеванной свободы. У этого сына лионского служащего нет ни диплома, ни профессии, ни будущего, ни славного военного прошлого, которым можно хвастаться в пивной за стойкой, и теперь ему надо построить все заново из вранья. Надо скроить себе гражданский костюм по тем же меркам, что и воинскую форму, которую он носил и предавал. 23-летний мальчишка, один как перст, без семейной поддержки, в презирающей его стране. Вот этот его путь мне интересен.

Однако утром, собираясь во Дворец правосудия, я подумал, не отказаться ли от этой затеи. Я слишком устал идти по твоему следу в поисках истины, с трудом терпеть твое присутствие в Лионском суде присяжных. Я заблудился. В полном смысле слова, как ребенок, выпустивший руку матери в дремучем лесу. Когда в Лилле Ален положил передо мной твое полицейское досье, я был полон решимости прочитать его и понять. Радовался, что могу все узнать, и страшился того, что мне откроется. Это был страх обнаружить, что отец – доносчик, негодяй, строчивший анонимки или звонивший по телефону в гестапо. Прочитав, как ты дезертировал из разбитой французской армии и записался в петеновский легион, я надеялся, что на этом все кончится. Безмозглый мальчишка, поверивший в закон сильного и вообразивший себя спасителем отечества. Это бы еще куда ни шло. Это позволило бы мне понять все остальное. Ты всю жизнь упрекал себя в том, что остановился в своей борьбе на полпути, оставил товарищей и не пошел в антибольшевистские добровольцы, а про их дальнейшие деяния читал в книжках по истории и утешался тем, что рассказывал сыну, будто был с ними. Честолюбие, гордость, ложь, хвастовство, безумие – все вязалось одно с другим. Но чем глубже я погружался в твою настоящую историю, которая подкреплялась свидетельствами, заявлениями, письмами, печатями и подписями, тем больше все рассыпалось. Все твои утверждения оказывались небылицами, и в то же время все твои рассказы оказывались правдой. Какая-то дикая путаница, беспорядочные факты валились мне на голову. Я успокоился. Открыл банку пива. И решил продолжать. Будь что будет, плевать на тебя, на меня, на нас обоих. Я так настрадался от твоей лжи, что от правды мне хуже не будет. Оставалось прочитать десяток-другой страниц до протокола твоего процесса. А Клаусу Барби до приговора оставалось с месяц. Ваши судьбы казались мне связанными.

Поэтому я решил позвонить тебе. Не звонил раньше, уверенный, что больше ты во Дворец правосудия не придешь. А теперь твое присутствие было мне необходимо, чтобы покончить с этим кошмаром.

Трубку взяла мама. После свидетельства Лизы Лезерв ты слег на три дня с температурой.

– Он болен, а всё твой процесс! – сказала мама.

«Мой процесс». Я улыбнулся: метко сказано.

Днем стало известно, что Клауса Барби силой доставят на заседание, чтобы он предстал перед четырьмя свидетелями. Я знал, что ты захочешь там быть. И не ошибся. Ты явился к 18.30. Барби вошел в зал через четверть часа. Ты сидел на своем стуле, он – в своем боксе. Ты был бледен. Барби улыбался. То не был злой, презрительный оскал, как в первый день. Нет, на удивление простая, обычная улыбка. С какой учтивый человек входит в гостиную и почтительно кланяется собравшимся. Но на публику он не смотрел, как и раньше. Стоял, высоко подняв голову, в том же, что и 11 мая, черном костюме и синей рубашке, которые теперь стали ему великоваты.

Когда секретарь вызвал Люсьена Маргена и тот вошел в зал, Барби на него даже не взглянул.

– Вам что-нибудь напоминает лицо подсудимого? – спросил председатель Сердини.

– Я совершенно точно узнаю этого человека. Ошибиться невозможно.

– Даже спустя сорок лет?

– По взгляду. И этой его улыбке. Такую физиономию встретишь не часто.

Свидетелю не хватало слов. Он кивнул на Барби.

– Немцы обычно не такие. Они здоровенные блондины.

Только тогда Клаус Барби первый раз встретился взглядом с жертвой. Марген рассказал, что его пытал лично Obersturmfürer, топил в ванне, бил хлыстом и антиугонным велосипедным кабелем.

– Он был красный, тот кабель, господин председатель.

Сердини обратился к Барби:

– Вас обвиняют в пытках, избиениях – что вы ответите на это?

Барби выслушал переводчика, потом развернул лист бумаги и стал читать по-немецки.

– Меня доставили сюда совершенно незаконно. Это похищение и применение насилия. Юридически я отсутствую, а потому не стану отвечать на вопросы.