Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

Дутр вышел на эстраду — бледный, безмолвный. Он увидел вблизи потасканное лицо фокусника, сизый нос, лоснящийся фрак. Обращенных к нему слов Дутр не услышал. Он рассматривал стол — как оказалось, самый обычный, с одной ножкой, замотанной изоляционной лентой. Мало-помалу Дутр пришел в себя. Фокусник положил руку ему на голову. Все затаили дыхание.

— Вас зовут Пьер, — сказал фокусник. — У вас на руке часы с браслетом фирмы «Омега». Сейчас я прочитаю номер на крышке… Минуточку… цифры такие мелкие… сто десять… Сто десять тысяч двести… четырнадцать. Проверьте.

Дрожащими руками Пьер открыл крышку своих часов. 110214. Шквал аплодисментов был такой, что Дутр прикрылся руками, словно в него летели камни.

За стеклом иллюминатора вдруг загорались звезды, сливаясь в едва мерцающую россыпь, и созвездие вскоре исчезало в темноте — неведомый город, затерянный в пространстве, пропадал, сметенный ветром пропеллера. Соседка спала. Дутр вдыхал душистый запах ее волос. Он летел в роскошном самолете, стюардесса издали следила за ним, готовая услужить, прийти на помощь. Все как во сне, но и жизнь в коллеже тоже казалась ему сном. А как неправдоподобен был отец, который приезжал два или три раза в год с чемоданом подарков! Дутр ждал его всегда с недоверием, тайной злобой, восхищением и нежностью. Ждать приходилось долго, и Дутр давал волю фантазии: тайком рассматривал диковинные марки и открытки, любуясь изображенными на них театрами и казино. «Представление стало триумфом. Я подписал необыкновенно выгодный контракт…» — читал он и впадал в странное оцепенение. Ему виделись шарики и кольца старика-фокусника, и, когда отец приезжал, Пьеру не хотелось говорить с ним: он стеснялся его, не любил и боялся. Ох уж эти встречи в приемной! Невозможно было забыть, что худой, элегантный и грустный господин зовется профессором Альберто! Неужели он тоже кричит, как зазывала на ярмарках? Неужели и у него карманы с двойным дном? И, возможно, он тоже читает мысли?

— Почему ты покраснел, сынок? Что-то случилось?

— Нет, я не покраснел.

Вспыхнув, Дутр внимательно приглядывался к отцу, видел белые тонкие пальцы с отполированными до блеска ногтями, сияющими, как бриллианты в кольцах. Дутр чувствовал свою ущербность, стыдился неуклюжести, хотел остаться одиноким, сиротой, и вместе с тем отмечал с тоской, как быстро бежит время свидания. «Неужели он любит меня? — думал он об отце. — А она?» В последнюю минуту свидания он задавал вопрос, который давным-давно вертелся у него на языке.

— А мама приедет?

— Конечно! У нее много работы, она переутомилась. Но в следующий раз…

Дутр так ни разу и не увидел свою мать. Но каждый вечер он смотрел на фотографию: сверкая драгоценностями ярче, чем Дева Мария в часовне, она стояла и лукаво улыбалась из-за веера, собираясь выйти на сцену. Мама у Дутра была очень красивая, и Пьер не понимал, почему отец словно бы смущался, услышав его вопрос. Отец сразу поворачивался к чемодану, с которым приехал, и спрашивал:

— А знаешь, что я тебе привез?

Он дарил Пьеру часы, ручку, бумажник, но часы были фирмы «Омега», ручка — «Ватерман» с золотым пером, а в бумажнике лежала пачка тысячных банкнот. Дутр застенчиво подходил и брал подарки. На секунду он прижимался лицом к пиджаку отца, вцеплялся в него руками — ведь он вот-вот уйдет! — и с трудом сдерживал слезы.

— Ну что ты, сынок. У тебя же все в порядке?

— Все, папа.

— Ты же знаешь, мы скоро обоснуемся в Париже.

— Знаю, папа.

— Ну так что ж ты?.. Через месяц я снова к тебе приеду. Учись хорошо, старайся нас порадовать.