Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

Она потягивалась, зевала, а Дутр тем временем варил шоколад. Потом десять минут она делала за ширмой зарядку. Дутр слышал, как она вздыхает, ворчит, охает, и мазал маслом хлеб. Одетта кричала из-за ширмы:

— Не молчи! Расскажи что-нибудь! Ты что, думаешь, эта мерзкая гимнастика мне в радость?

Из-за ширмы она появлялась в халате — потная, с голыми в синих жилках ногами — и тут же садилась за стол.

— Дурь какая-то, — говорила она с набитым ртом. — Чем больше занимаешься зарядкой для похудания, тем больше хочется есть.

Она не спешила вставать из-за стола: показывала всякие фокусы, сворачивала одной рукой сигарету и смеялась теплым горловым смехом, от которого Дутр цепенел.

— Мне нельзя всего этого, — доверительно говорила она. — Я много ем, курю. И все себе во вред. Но я посылаю всех докторов к черту! Только начни их слушаться, и…

И, понижая голос, она переходила к воспоминаниям:

— Знаешь, я ведь не всегда была старой шлюхой…

С этими словами она открывала свою шкатулку с призраками — так она ее называла — и доставала из нее фотографии, газетные вырезки. Ворошила их согнутым, похожим на кошачий коготок, пальцем.

— Смотри!.. «Берлинер Тагерблат»… «Дейли Миррор»… «Фигаро»…

Заметки были обведены то красным, то синим карандашом. Все фотографии были похожи друг на друга — одинаково туманные, с резкими тенями, искажающими лицо. Одетта — баядерка, султанша, маркиза, сеньорита. Нахмурив брови, Дутр быстро проглядывал их. Одетта долго копалась в шкатулке, а потом так же долго сидела с вырезками в руках, в задумчивости шевеля губами.

— Все еще изменится, — говорила она шепотом. — Раз близняшки согласны!

Дутр мыл посуду. Одетта сидела на полу и работала с карандашом в руках, разговаривая сама с собой вполголоса.

— Спектакль… Настоящий спектакль из трех-четырех связанных между собой частей… Вот чего никак не желал понять твой отец… Театральная пантомима с переменой декораций, с неожиданными эффектами… Одних фокусов на сегодня мало.

День продолжался. Людвиг учил Дутра обращаться с реквизитом. Или же Дутр тренировался самостоятельно, а Владимир смотрел на него. Единственное, чего избегал Дутр, — так это веревки, которой на протяжении многих лет связывали профессора Альберто. Она лежала в углу, свернутая восьмеркой и перетянутая посередине. Дутр подбрасывал доллар, ловил на ладонь, делал вид, что прячет его в левой руке, показывая правую… Владимир одобрительно кивал, аплодировал.

— Красиво, — говорил он, слегка картавя. — Владимир считает, что красиво.

Но красивого пока ничего не было. Напротив, все получалось безобразно. Дутр ожесточенно ругал себя и начинал сызнова, но кончал опять проклятьями, прикусив губу и злобно стиснув зубы. Устав, он усаживался рядом с Владимиром и угощал его сигаретой. Иногда он пытался расспросить его. Откуда он родом? Всегда ли занимался цирковым ремеслом? Владимир, сцепив руки, покачивал ими между колен.

— Не помню, — говорил он. — Война… Плохое дело.

В глубине фургона стоял верстак, и на нем с удивительным искусством Владимир мастерил всевозможные мелкие приспособления по рисункам Одетты.

— Почему ты не хочешь заняться фокусами? — спрашивал Дутр. — С твоей-то ловкостью!

Владимир морщил лоб, и волосы, упав, закрыли ему брови.

— Не велено, — объяснил он наконец. — Владимир… боится.

— Чего ты боишься? Ты же знаешь, как сделаны все приспособления. Ты сам их делаешь.

Владимир вытер нос, испуганно глядя на Дутра.

— Не доверяю! — сказал он.