Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

— Пьер, — окликнула его ласково Одетта.

Пьер резко повернулся на каблуках и вышел, хлопнув дверью. Цветы прощально закивали головками. Одетта сунула руки в карманы жакета и приказала девушке по-немецки:

— Ran s!

Девушка послушно вышла. Одетта в пустой уже коридор выбросила ей вслед беспорядочной охапкой все букеты.

…Больше о сестричках Дутр с Одеттой не говорили. Работа не оставляла времени на жизнь, а жили они как в подполье. Хильда и Грета по очереди отсиживались в фургоне с реквизитом, стоявшем на боковой улочке перед служебным входом. Журналисты, театральные служащие и публика знали одну Аннегре — потрясающую актрису, переодевавшуюся быстрее, чем знаменитый Леопольдо Фреголи. По вечерам Владимир переносил очередную пленницу в корзине домой. Он же, перед тем как появиться в виде полицейского на сцене, занимался декорациями и светом. Доступа за кулисы не имел никто. Одетта приняла все меры предосторожности. Но чем ближе был спектакль, тем больше она тревожилась: проверяла исправность реквизита, крутила блок с невидимой нитью, привязанной к веревке. Владимир сидел на колосниках, еще раз осматривал крепления и поудобнее укладывал черное покрывало, которым заслонял Аннегре, чтобы она стала невидимой на фоне черного задника.

— Мадам, прошу! — кричал он.

Зал наполнялся публикой, а за занавесом суетилась Одетта, пересчитывала по пальцам и проверяла по списку наличие необходимых для представления вещей. И когда Владимир, спустившись вниз, брал в руки палку, чтобы тремя ударами возвестить о начале спектакля, Одетта в изнеможении прислонялась к кулисам.

— Сдохнуть от всего этого можно! — вздыхала она.

И спустя минуту царственно выплывала на сцену под звуки бравурного марша.

Для Дутра представление было сродни наркотику или сильному опьянению. Вот он выходил на темные еще подмостки, видел в черной бездне зала белую пену лиц, чувствовал дыхание многоголового зверя, волной разбивающееся о край сцены, и раздваивался: он становился зрителем, наблюдавшим за судорожными действиями страдающего незнакомца, который иной раз даже пугал его. Больше всего он опасался за эпизод с поцелуем. После долгих колебаний Одетта приняла этот непредвиденный эпизод, и Дутр теперь должен был целовать партнершу. До последнего мгновенья Дутр мучался и сомневался, не зная, чем ответит на его поцелуй Аннегре. Одна из сестричек плотно сжимала губы, всячески стараясь избежать поцелуя, другая, склонив голову к плечу и полуприкрыв глаза, ждала его. Пьер чувствовал, как она вздрагивает, едва подавляя сладостный стон, и невольно медлил, помогая ей освободиться от веревок с чувством, будто раздевает ее.

С мучительным усилием он отстранялся от Аннегре и замечал в кулисах Одетту. Тяжкое ежевечернее испытание. Напрасно он готовился к нему заранее, напрасно повторял: «Сегодня не та, которая меня любит». Он всегда ошибался. На его равнодушное прикосновение вдруг доверчиво раскрывались влажные, нежные губы, и он, потрясенный, окончательно терял голову. Что произошло? Равнодушная красавица сложила оружие? Или они вдвоем затеяли игру и издеваются над ним? Но какая из них отвечала ему? Когда он отваживался на объятие в фургоне, девушка тут же сердито сдвигала брови. Но кто: Грета? Хильда? Он жалобно спрашивал и слышал в ответ: «Аннегре». Девушка исчезала со смехом, замиравшим на самой высокой ноте, как вокализ. Днем они обе были неуловимы. Только вечером он мог подойти к одной из них — вечером, когда битком набитый зал в напряженной тишине следил за каждым его движением. Вечером он играл пародию на то, что было его жизнью. Каждый день. Он умолял Одетту изменить скетч.

— А ты читал газеты? — осведомилась Одетта.

Газеты стопкой высились на стуле, развернутые на заметках о спектакле. От заголовков кружилась голова: «Альберто взбудоражил Брюссель»… «Необыкновенная парочка»… «Вызов законам природы»…

Дутр пытался настоять на своем.

— Убери хотя бы корзину!

— Почему?

— Шпага, кровь… неприятное зрелище!

— Что ты так разнервничался? Боишься на самом деле ее заколоть? А другого эта шлюшка и не заслуживает!

В гневе Одетта не стеснялась в выражениях. Но она не только гневалась, у нее бывали и приятные минуты. Они наступали, когда Одетта считала выручку: деньги плыли рекой. После завтрака она вписывала колонки цифр в толстый гроссбух, смакуя анисовую или бенедиктин.

— Так! Так! Недурно!

Сунув карандаш за ухо, она потягивалась и прибавляла:

— «Бьюик» продадим. Никудышная колымага. Уровень, малыш. Не забывай: главное — уровень.